Вся жизнь вообще магазин самообслуживания, я думаю, и на луговой меже после всего этого крушения разложены для осмотра разноцветные обломки людей и машин, всё ещё занятые собой и криками, или соболезнованием соседей, или вообще ничем. И остатки одежды Гудрун — жалкая слизь, куриные рёбрышки зонтика, барахтающаяся медуза юбки, плавающая поверх всего грязь нейлоновой блузки. Но собственная могила ей всё же досталась, Гудрун, пусть и очень мелкая, и именно в этой воде, куда выброшен и изрядный кусок транспортной конторы; водитель этой маленькой общины улетел вместе со своей конторой, и всё это теперь ленсит в бурлящей воде ручья, всё ещё мутной от глины и взволнованной от половодья после всех этих дождей. Голая мёртвая, неподвижная, мимо которой проходишь, потому что сразу становишься таким подвижным, когда увидишь молодую женщину, лежащую голой, — тем самым осуществилась давно лелеемая идея одного домашнего ученика, что в начале было слово, и иное лоно оказывается не материнским, а Отцовским, и я иной раз снова не нахожу конца, — итак, мёртвую поместили в мелкую канаву и присыпали землёй. Это осуществление своих мыслей, козлом прыгающих через все препятствия, убийца получил в качестве пожертвования от похода по горам со множеством обзорных площадок: ученица школы манекенщиц Гудрун Бихлер положена в это мелкое углубление (к сожалению, дно не стеклянное, а то бы можно было играючи наблюдать бессвязные идеи природы!), и её одежда получила даже отдельную могилу. Земле должно подчиниться всё, но, поскольку девушка ещё немного жила перед тем, как вышла из своего тела, получившего изрядный толчок в лакомые, мягкие изгибы, она в последний раз или уже в смертных судорогах подняла голову, и земля немного ссыпалась струйками с верхней части её тела. Поэтому накиданная земля скучилась на нижних экстремитетах, на которых убийца проявил особенный экстремизм. Там скопилось немного гумуса, но для гуманизма этого не хватит, его следовало бы нарыть хотя бы с кротовий холмик. Человек не стал бы рыться так долго, если бы сам от этого ничего не имел. Этот молодой мужчина сделал лишь самое необходимое, чтобы выгулять свою индивидуальность. И все усилия — лишь для сокрытия тела, чья оболочка совсем измялась, в таком состоянии её не возьмут в перелицовку ни в одной мастерской. В своей немощи люди ведь верят, что именно при соитии они находятся в кругу друзей или в кружке подружки. Тут мы имеем однозначно противоположный пример, и он остаётся при свинчивании тела в области чисто психических децибел по ту сторону скалы Рихтера (но где находится эта скала?), в состоянии ли вы вписаться в тело, прежде чем вы его сомнёте и, без всякой надписи и вашей росписи, выбросите в отходы.
Луг усыпан яркими пятнами, но это всё что угодно, только не цветы. Машины приземлились здесь не в том положении, какое было предусмотрено конструкцией. Одну из этих тяжёлых машин напрасно ждёт европейский город, зато пополнятся австрийские отвалы металлолома. В один прекрасный день дом поднимет глаза и спросит себя, где там застрял автобус, который уехал от него с такой радостью. Вокруг машин плачут люди, хоть страховая премия и выплачена! Смотрители мёртвых спешат к открытию нового сезона, которое состоится сегодня, сейчас, остатки одежды, побывавшие в зубах преступника, прикрыты землёй. Однако полицейский при памятнике завтра утром их сразу же обнаружит, как только заступит на дежурство, мне это очевидно, потому что я его вижу собственными очами. Дополнительно прикрытая папкой, а также плащом, Гудрун Бихлер ждёт у памятника сама себя, хм-м, так что эта молодая мёртвая незамедлительно, пока она ещё не остыла, пока её кровь ещё не скопилась в тяжело повреждённых глубоко залегающих местах тела, может прошмыгнуть в себя саму, Гудрун наблюдает мгновенное воскрешение торса, короткую судорогу верхней части тела, которая поднимается из ямы, отплёвываясь землёй, так уж далеко это не заходит, — злодей, как уже было сказано, не особенно утруждал себя землекопными работами, земля твёрдая, убивать тяжело, и вообще в жизни есть Лёгкое и есть Тяжкое, и тяжко висят на нас наши инстинкты, потому что хотят быстро кого-нибудь вспахать или хотя бы подцепить, они ведь сполна знают нас и наш твердокаменный заизвесткованный пол. Милые, исполосованные, маркированные груди Гудрун чуть ли не с гордостью прыгают из мелкой односпальной ямы, и они прыгают прямо в руки убийце, который вщипывается в эту надломленную хрупкость, а затем прогрызается глубже. Он оттягивает кончики как можно дальше от тела и потом небрежно бросает их, рассматривая их лишь глазами мужчины. К сожалению, мясо слишком быстро становится вялым; и если его так долго вертеть, это может и не привести к запуску мотора. Где-то тут был ещё сухой сук, да вот же он! Молодое, сильное часто чувствует себя добровольно призванным к добродушию, но куда тогда девать всю силушку? Белые ноги молодой мёртвой, ибо она за это время уже стала мёртвой, по крайней мере почти, можно поджать под себя, раскинуть их уже не получится, ведь она лежит теперь уже в мелком земляном футляре, но ступни можно подтянуть, пока ноги не образуют две электрические дуги, и тогда можно вогнать ей сук в дыру, бум-м, и вот из мирного покрова светлых волос вырастает деревце. Но оно больше не растёт. Так, эта молодая женщина больше недействительна в кругу девушек, которые тоже никогда не обратили бы на него внимания. Когда мёртвые перестают хотеть, чтобы их заметили? Я думаю, они слишком часто молчат, может быть из скромности или потому, что недостаточно ценится то, что ты имеешь и чем являешься. Я наклоняюсь над моими мыслями вперёд и пытаюсь потянуть за сухой сук, но тут же мне навстречу идёт получеловек, этот промежуточный предмет между здесь и там. Складки кожи откидываются, как в книжке-раскладушке. Панорама плоти, перед которой становятся на колени, чтобы всунуть в щель новый слайд и увидеть больше, ещё больше, увидеть всё. Новая глава открыта, из остатков листов улыбается, выглядывая наружу, пол женщины, отныне и во веки веков она занята теперь самой собой.
Ночные облака несутся над полукругом колонн, светлые волосы ещё раз вздрагивают в лихорадке, влажные у корней, эта Офелия даже ещё набросала сверху несколько вялых листков, это хорошо покрывает, и требуется не так много чертовски жёсткой земли, но даже с этим тонким слоем гумуса ей, нашей мёртвой, вентиляцию могилы долго не продержать, её бледное лицо снова вынырнет из зоопарка жуков и червяков. Ничто не сможет удержать то, что, прикрытое хотя бы одеждой, можно выпустить на подиум, омываемый прибоем ещё более роскошной одежды и волнами рукоплесканий, которые разбиваются об утёсы одичавших гребней и о чудовищ парикмахерского искусства. Тело лежит, как будто хочет поплыть на спине. Мои предупреждения, значит, никого не напугали, и людям приходится самим падать в салат, который они соорудили. Гудрун нетерпеливо смотрит на часы — разве она не мёртвая, эта крошка, которая необъяснимым образом тоже ведь есть она, Гудрун? И у неё нет времени, чтобы его терять! Что это она раскладывается и ещё раз раскладывается из могилы, неужто она хочет удостовериться, что её одежда ещё здесь? Не такой уж крутой была эта одежда. Кошелёк пропал, то же самое и с одной серёжкой, но красная цена ей семнадцать шиллингов с мелочью, ерунда! Не особенно увлекательно ждать в качестве акушерки труп, когда кинореклама медленно гаснет и в городе тоже больше ничего не происходит. Даже когда захочется сорвать яблоко, и то необходим инструмент, а именно сборщик яблок. Ребёнок в плавках тоже теперь примыкает к мёртвым, его зубы светятся из приоткрытых губ, словно надгробные камни, волосы его совершенно мокрые. Он спотыкается о сломленную ветку, потому что непременно должен кое-что прочитать в вечернем выпуске газеты от послезавтра плюс сорок лет (и за это Гудрун его корит), там написано, что были особенные молодые мёртвые из хороших семей, а на странице три напечатано, что в Штирии произошла очень крупная автокатастрофа, в которой пострадали туристический автобус из Голландии и микроавтобус из Австрии. Ещё несколько человек мёртвых? Я вам с удовольствием вырежу ещё! Я вырезаю их из чудесного тёмного круга, на который давят своими усталыми спинами среди прочих и истлевшие, поредевшие русские легионы. Небесная шоколадная глазурь и белые облачные шлепки взбитых сливок, портрет в рост, из него аппетитно краснеют ягодки свернувшейся крови, высокопроцентный, взбитый с ликёром крем при помощи кондитерского шприца будет выдавлен на опустошённые тела, которые держатся только на честном слове. Под пеной откроются дыры, и там достигшие блаженства тела наконец смогут встретить сами себя, к убийцам протянутся руки алчных женщин, которые, кроме них, имеют уже всё; погода непредсказуема, ибо она не позволяет себя недооценивать; как долго эти трупы продержатся, прежде чем начнут вызывать недовольство своим запахом? Хаос, в котором ещё самое оживлённое — это мои мысли, только я не могу выдавить их из себя, слишком много вышло бы крови, но всё равно они ещё маленькие, я имею в виду: место, где надо давить, ещё не очень большое, и оно воспаляется, но пока не распалилось в обширный пожар. В одеждах жертвы не было найдено никаких документов или бумаг, устанавливающих её идентичность.
