Листья деревьев являются в теперь слегка туманном свете, который длинным пальцем грозит отдыхающим, пока почти в шутку, также и отдельные лучи солнца, которые ещё могут падать сквозь ветки, как высеченные, плашмя, без глубины, как узор на обоях, почему-то нам это не нравится. Этого только не хватало, чтобы облака по краям окрасились таким сернистым цветом, а некоторые карминно-красным, это указывает на град, облака словно окунулись в огонь, как будто хотели заткнуть кровавый небесный слив, но не надолго, у них уже заболел их облачный палец. На лестнице всё ещё этот ропот и топот тяжёлых башмаков, ступающих по ступеням, красная кокосовая дорожка не может как следует приглушить их шаги, вообще-то не худо было бы постояльцам снимать свои горные ботинки внизу, в специальных сенях, где зимой оставляют лыжи, а рядом в следующем году построят сауну. Но всякий раз, когда хозяйка высовывается из-за угла, чтобы глянуть, кто там нарушает её предписания, там не оказывается ни души. Доски пола пусты, неделимая точка, которая есть ничто и стоит ни на чём (только люди, когда становятся постояльцами, заплатившими за постой, всегда на чём-нибудь настаивают, причём не сходя с места). Но вот снова звуки, вполне ощутимое непостижимое, ибо установился гомон голосов, как от бесформенной людской толпы, различимы даже отдельные опоздавшие: ради бога, где эти люди? Только что они здесь были. Нет ни слов, ни речей, голоса которых не услышаны. Но слышать-то мы их слышим, хищно смотрят вниз, на равнину, и палят сквозь амбразуры их невооружённых глаз: нет, это холодное бормотание, как из стеклянной банки! Это похоже на погоду, в принципе она ни на что не похожа, сегодня даже охотничьи гости останутся дома и подождут, пока не собьют цену местных в качестве носильщиков оленей, косуль и серн, да, мы здесь платим нашей собственной, отдельной человеческой валютой! Лесник предоставляет всем работникам на часть охотничьего сезона отпуск, чтобы они могли подработать. Итак, хозяйка слишком горда, чтобы выйти из дома и посмотреть, но откуда-то она знает обоих мужчин. Несмотря на это, она бы ни за что на свете не вышла и не произнесла над ними своё веское слово, а также своего любимого давнего постояльца, господина Гштранца, не приговорила бы, ни за что, если бы её спросили об их участи.
Теперь меньший из двух мужчин поворачивает голову и немножко корпус, он воткнул себе веточку альпийских цветов, они отчётливо выделяются на отвороте его скукоженной суконной куртки, черты его собственного лица тоже должны были бы проступить сквозь кальку тумана, хотя бы смутно, но ничего нет, поскольку эти двое — больше задуманные, чем сделанные помарки, которые отскакивают от тумана. Хозяйка не хочет себе в этом признаться, но она не может, например, обнаружить у этого мужчины лицо. Череп просто обрывается ниже основания лба с пышной шевелюрой над ним, этой последней травяной кочкой, а ниже крутой обрыв, камнепад и размыв, который привёл состав лица к окончательному схождению с рельсов. Ибо где у других искра жизни взволнованно скачет туда и сюда и представляется перед открытыми окнами на виду у других со своей звучной игрой мускулов, там у этого молодого мужчины — ничего, что-то кончается, что-то замерло, в доме крики, скачет верхом на таком обычно мягком воздухе его лошадка на палочке: это лицо было сброшено, как хвост ящерицы в крайней нужде, поскольку на него наступили. Должно быть, это открытая створка окна своим причудливым отражением света вызвала мнимый отброс лица, этот странный оптический эффект вызвал у хозяйки улыбку. Она чуть было не протянула руку, чтобы закрыть створку, но ей всё же хотелось дознаться, кто это из деревенских парней пришёл сюда поболтать с одним из её постояльцев, они ведь часто приходят, особенно осенью, сидят в обеденном зале, играют в карты и рассказывают друг другу о своей власти над девушками, машинами и животными, тем не менее их просьбы слишком часто остаются безответными, это заметно по тому, как они превозносят себя, до звёзд. Отец, потерявший своих сыновей, — такой иногда слышит, как шелестит время, — то и дело прочёсывает лес и сам себя расчёсывает до крови, его уже зашкаливает, я бы хотела всё же допустить, что это был он, одинокий мужчина со своей собакой, который давеча нагнулся, выдернул дёрн, растёр его пальцами и даже понюхал. Не кровь ли это? Чем он так издёрган, дёрн? Весь ландшафт безвинно измучен бурей, градом и дождём, это видно по земле. С неё сорвали пахотный слой, как будто он не прирос к ней корнями. Итак, ещё раз: трава слезает с почвы, как кожа с утопленника (впрочем, то же самое и с обгоревшими, например с этими, они несутся, объятые пламенем, из шахты метро, как ураган, и их кожа реет позади них, словно пелерина от дождя! Как будто их тело взялось за бумагу, чтобы записать себя, но карандаш на середине выпал, и шквал огня теперь скулит и убивается над клочками, он не успел прочесть эти каракули. Теперь огонь опять не знает, кого ему обойти, а кого забрать себе), лесник, у которого больше нет детей, чтобы предать их земле, за это жестоко испытует землю, он растирает её между пальцами, потом он поднимает взгляд вверх, к Моасангеру: вот она, эта ветровая просека, разрыв, который проломила буря, эта просека тянется в гору, и бурелом ещё не вывезен. Специально для этого, конечно, придётся вырвать у земли ещё один кусок альпийской дороги, который потом можно будет использовать и для машин отпускников, вполне! Природа всё ещё криком кричит. Ей приходится обращать к людям беззащитно открытые в улыбке зубцы сосен, которые теперь медленно гниют. Вот щербины, щели, кариозные места. Дёсны ослабели, больше не держат корней. Чтобы они снова начали держать, должно пройти не меньше тридцати лет. В одной более старой огненной просеке — заросли новых насаждений, но что-то деревца не подрастают. Кое-где выбиваются вверх отдельные ели, иногда лиственницы, которые тогда устояли против огня, прихоть природы, которая рада своей тщете, если может помериться силами с теми, кто ей долго противился. К счастью, сейчас уже не сезон для новой грозы, но лесник всё же останавливается — на развилке, где панорама разворачивается на три стороны света, только узкий холм с открытой горной раной прикрывает его со спины, впереди простирается долина, простирывает себя в котловине, панорама Снежных Альп от Вильдберга до Наскёра, Красная железорудная гора слегка выпирает со своей красной железной рудой, железной бородой и причудливой хвойной причёской, ну, хотя бы деревня лежит ближе к востоку, в стороне от взлётной просеки, на тот случай, если земле придётся отделиться и податься подальше отсюда. С горами дело отдельное: те же силы, что их воздвигли, по окончании строительства работают над разрушением объекта.
Внизу Тироль, его дома заброшены, за исключением этого старого крестьянского дома, сегодня там пансионат для приезжих, да капеллы Св. Непомука, которая одна на всю округу ещё целится в нас словом спасения. Клочья ветра отрываются, играют и испуганно отскакивают друг от друга, потому что верхушки Альп с их характерными зубцами вонзаются им в бока.
Так. Лесник, как чуть ли не каждый день, сегодня снова случайно очутился на том месте, где его сыновья, с интервалом в несколько дней, застрелились, смотрите: вон, тяжёлый чурбан, правда, больше здесь не лежит, на котором они тогда сидели, и кровь первого сына ещё была видна, когда второй, превозмогая неудобства (сучья от срубленных веток кололись), опустился на него и вылил из термоса в ствол винтовки святую воду из Марияцелль. Стволы двух елей ввинчиваются в небо на высоту метров в сорок, и лишь последние десять метров её верхушки оперены ветками. Горный ветер воет, крича с неба земле, чтобы она пришла, сейчас, она уже идёт. Вон её предвестники, два древесных гиганта, молнии многажды расщепили их, скрепив второй подписью решение господа бога, но всё же не падают, смоляная кровь натекла из их древних стволов и липко застыла. Лесник, как обычно, идёт к каменистому краю раны, где дорога белая, как лунь, а рядом тёмные канавки, указывающие предел тяжёлым лесовозам. Если лесовоз сорвётся, ему придётся почти отвесно падать метров сто, именно тем путём, которым пошла бы и лавина и которым уже не раз ходила, прямиком по линии падения; этот Юнгмоас не смог бы удержать даже сорвавшуюся серну или оленя, когда они мчатся с горы на своих миниатюрных биогазовых моторах. Грохот какого-нибудь здешнего автозавра слышен сверху издалека, это лишь намёк — на повороте он сглатывается, — что он идёт от Желез ных Ворот, где сейчас массированно добывают руду; пройдёт не меньше десяти минут, пока они доберутся вниз, они едут всегда слишком быстро для такого многотонного груза; в этом прозрачном воздухе каждый звук разносится на километры, даже поезд можно услышать издали, а эта даль уж очень далеко, поверьте мне, окружной город удалён отсюда километров на тридцать. Лесник подставляет лицо ветру и даёт ему, старому верному другу, облизать его. Странный для этого времени года пьянящий дурман растворён в воздухе, и облака не нравятся ни леснику, ни ветру (ветер даже пытается разогнать их толпу воем!), но лишь бы они нравились потокам туристов, которые подобно лаве стекаются в щели местности и там своими телами выстилают скалы, смягчая их остроты, поскольку на минуту дольше зевали, ротозеи. Лишь годы спустя их могут иной раз спрятать в землю. Недавно нашли сорокалетней давности скелет одной альпинистки на краю потаённого альпийского луга, припозднившаяся отпускница, улёгшаяся в траву и обглоданная зверями по самый стебель. Здесь множество таких потаённых манящих мест, но обычно никто не хочет оказаться на отшибе. О, как устало ходит лесник, со своей женой он с незапамятных времён не перемолвился ни словом, да и с другими тоже, весной ему на пенсию. Скоро прибудет его преемник и будет обходить с ним весь участок, тогда ему волей-неволей придётся говорить, когда открытое лицо нацелится на него чем-то легко постижимым. Новый мужчина, впрочем, уже представился, и безутешность его будущего предшественника отшвырнула его гораздо дальше ближнего стола пивной, где он в пенном прибое с трудом сумел схватиться за плавун из сала и хлеба, которые подала ему хозяйка. Когда ступаешь на обочину дороги, взгляд падает на заросли малины и ежевики, на лохмы чертополоха, свечи коровяка, сторожевые вышки цикория, даже на венерины башмачки и дудки молочая, которые ничто не может заглушить. Даже огонь, который наскакивает на вас откуда ни возьмись через дорогу, словно туча насекомых, это чёрное целое, которое разделит любое препятствие, но за ним его ряды сомкнутся ещё плотнее. Позади такой стремительной тучи не остаётся ничего, кроме воздушного туннеля. Дырка в ветре, чёрная дыра, которая вбирает всё, что к ней приблизится. И звуки тоже, гул глинистой земли.
