Его волосы все перепачканы, они как тёмное кованое железо, застывшая проволока, царапающая лицо, в котором кровавые трещины, струпья и шрамы, засохшая чёрная кровь взяли на себя роль фешенебельного. Это немое лицо, кажется, исторгает непрерывный крик ужаса; таким мы господина Гштранца никогда не знали, эту ещё до пробуждения выспавшуюся раннюю птицу, этого подрумяненного утренней зарёй человека, который чист, как свет, кроме, разве что, когда стемнеет. Этот подлинный, как он есть, которого теперь явно что-то крепко держит за ноги в земле, так что он, кто знает, что тому виной, вылез наружу только по пояс, хотя он отчаянно упирается руками о края дыры и, хоть и напрягает все жилы, как будто тянет по Дунаю бурлаком баржу, или как почка, которой непременно надо лопнуть, а она не может, сейчас он, к сожалению, не в состоянии быть лазутчиком спорта для своей фирмы и её попутчиком. Правда, сейчас он на мгновение смог оттолкнуться от земли, маленьким жалким толчком, его надутая до посинения эрекция, которую он до сих пор ловко скрывал от нас, на какой-то момент показалась во весь рост в тёмной туче чертополоховых волос над краем земли: посмотрите на меня, на мягкий купол маленькой капеллы, в котором всё бьётся (источник оздоровления для любого любителя фитнеса!) и которым молодой мужчина, вообще-то, хотел бы увенчать гордый кафедральный собор своего тела, вставая перед самим собой на задние лапки, — но не земля ли там, в отверстии на конце его пениса, который просто не хочет ни лежать, ни лежать в земле? — земля, готовая взорваться гейзером из на удивление невидного портала, чтобы живот свой положить на плот мёртвых, но потом: ждите, пожалуйста, следующей волны — от поколенной до покупольной, — и тогда всё пойдёт! Эдгар явно хотел выложить наружу своё слегка воспалённое, припухшее отверстие целиком и слить его горючее, его гремучее в стороне от глянцевой розовой улицы, на луг, чтобы хоть что-то от него осталось, будь то хоть крошечное пятнышко, на котором, может быть, хоть что-то сможет вырасти. Отверстие пульсирует, как жабры у рыбы, выброшенной на сушу, оно тщетно пытается плюнуть, ну же (выйдет? не выйдет?), одно мгновение этот молодой человек нерешительно завис между могуществом бездонной тьмы и светом, который тоже уж не тот, что был, с тех пор как Иисусу в том же самом свете была приписана ложь, которую его последователи потом разнесли по свету как слово Христово: но эта фирма была основана со скрытым капиталом, который она так никогда и не выплатила. Так, и теперь молодой земляной человек издаёт крик ужаса, который снова вызывает лесника, не произнёсшего ни звука, на орбиту земли, лишь бы лесник не уходил, а крутился бы, крутился и крутился. А лесник, крепко прижав к себе своё ненастье, которое, однако, утекает у него сквозь пальцы и волочится позади него, то ли молитва, то ли просьба о помощи к сыновьям — когда она понадобится, то её, конечно, нет на месте, — бежит, значит, лесник прочь; из приоткрытой на узкую щёлочку двери его лица звучит его почти безгласный крик, который лишь против воли может выйти из тепла рта наружу и лететь в заметно холодеющий осенний воздух, и испуганный мужчина сперва останавливается, оставив позади поворот и попав в окружение леса — что позади, что впереди, что слева, что справа, теперь я читаю по бумажке, лесник знает наизусть, что и этот лес однажды уже отбивался, глупо и бессмысленно, возможно в точно такой же панике, как лесник сейчас, наотмашь и нанёс ущерб ровно на 310 миллионов шиллингов и урон живой силы в 12 душ. Покоя нет нигде, даже в смерти.
Но теперь ужас прёодолён, и на нас взирает родной уют тёмного леса, в котором можно покоиться без помех, если ты гриб, камень, листик, не мужчина. Ели высятся, насколько хватает глаз. Они не говорят за себя, поскольку они вообще не говорят. Тяжёлые бензопилы и лесовозы, способные, как спаситель, распахнуть небо и землю, ещё не приступили к работе, но деревья уже помечены. Tе, которым можно остаться стоять, гордо носят жёлтые ленточки вокруг своих стволов, гарантирующие им выживание. У людей, которые это придумали, всё наоборот: завуалированная женщина, синагога, должна быть помечена, если придёт и будет пронзена копьём агнца божьего, чтобы её, эту посланницу смерти, которая убила настоящего, истинного ягнёнка, можно было отличить от церкви, которая ловит кровь в горло, как смоляной сосуд ловит кровь деревьев, а сердечные сосуды ловят нашу. Затем синагога уносит отсюда ноги вперёд верхом на сломанном осле, её вуаль реет позади неё, как дым и ветер: так представляем себе мы, христиане, и потому мы должны эту убийцу умерщвлять снова и снова, пока она нас не достала. К счастью, её чужеродность видно за версту: не она ли там стоит, впереди, с приятным лицом женщины средних лет, чтобы мы в очередной раз испугались её и потому должны были её убить? Насекомые вьются вокруг головы лесника, как будто пчелиный улей, нет, мушиный улей, если таковой бывает, был взломан, предположительно проблеМишкой Нурми, и леснику приходится хватать этих тварей за бока и тискать их на старинный крестьянский манер. Потом он опускается, успокаивая своё дыхание, в русло склона, это очень старая, почти совсем заросшая тропа, прежний путь восхождения на альпийские луга, которым сегодня не ходит никто, его еле видно, маркировка почти выветрилась; и этим путём, ноги чавкают в перепивших сочных травах, в листьях и бурьянах, из которых проглядывают серые камешки, тропа теперь сводит лесника вниз и ведёт его прямиком к женщине там, внизу: блеск зубов сквозь слегка приоткрытые губы.
Там стоит, как обнаруживает мужчина, к которому постепенно возвращаются силы, челов. существо на склоне, это несомненно! Долой испуг! Но всё же чем ближе лесовик подходит по своему всё более пологому спуску к женщине, которая стоит у бетонного бассейна (лесник знает: когда видишь его впервые, то пугаешься, он сам не знает почему, может потому, что тёмная, ленивая вода кажется невероятно глубокой, а возможно, причина в том, что бассейн однажды, давно, был засыпан, и неизвестно, насколько глубоко, но на несколько метров точно, и точно так же сгоревший крестьянский дом рядом завален по самые окна, я должна радоваться, если вы меня поняли с первого раза, ведь я не особенно много усилий прилагала к описанию и не намерена их повторять) и задумчиво, неподвижно смотрит в воду, тем медленнее становится его шаг, а веда в этой даме нет ничего страшного. Она выглядит, как все туристки, разве что её костюм ярковат, пестроват для её возраста, и в это мгновение лесник узнаёт её и останавливается как вкопанный. Неужто его наручные часы истекли?
Не эту ли женщину он только что видел садящейся в микроавтобус? Он ведь даже проследил, как она садилась в автобус, а он знает её уже давно, она из года в год приезжает сюда в отпуск со своей старой матерью, и мать, как всегда, так и липла к ней, так и висела на колесе. Лесовод точно узнал женщину, насколько это возможно издали (но лесник привык оценивать предметы с далёкого расстояния), и её мать тоже, та как раз пыталась подтолкнуть дочь и протиснуться вслед за ней, чтобы оказаться внутри раньше всех, он даже невольно посмеялся над этим, лесник, он ведь знает обеих дам, две эти навеки привязанные друг к другу фигуры, которые могут служить в качестве «пакетного решения», если под рукой нет ножниц, чтобы отрешить их друг от друга, но сейчас у бассейна стоит лишь одна младшая. Как она может опираться здесь о край бассейна, если она только что садилась со своей матерью в автобус? Лесник, должно быть, что-то напутал, путаница налицо. Или они сразу же вернулись, непредсказуемые женщины, но всё равно одна из них не могла бы так быстро добраться сюда, даже если бы бежала. Ну ладно. Удивительно, однако: вот эта женщина стоит, слегка наклонившись к бассейну и глядя в него, и вот, явно учуяв лесника, может по его табаку, поскольку ноги его почти не наделали шума на мягкой земле, она выпрямляется, как перочинный ножик, и поворачивается к егерю. Она глядит на него, как будто хочет несколькими стежками приметать к нему свои глаза. У лесника такое чувство, будто его посетили в полночь, когда тишина самая полная. Волосы у него встали дыбом, дождь идёт из его глаз прямо в глаза женщины, ветер крутит, дождь идёт обратно, в верхушках деревьев внезапно забарабанило, зашумело, и вот она ударилась оземь: вода, спёкшаяся, смёрзшаяся. Только что в погоде преобладало южное направление, солнечная осень с подъёмом атмосферного давления, ничто не предвещало перемен, и вот тебе внезапные ужасные осадки! Причина в том, что влажные субтропические воздушные массы из западного пространства Средиземного моря высокими потоками со скоростью свыше двухсот километров буквально швырнуло на гребни Альп, и теперь они выгружают там всю свою влагу. Но из-за того, что тут так высоко, осадки выпадают в виде снега. Падает расслабленный, тяжёлый, мокрый снег тать, да так, будто это впервые. Ибо в первый раз при них было ещё не так много воли, которая водила бы их рукой по туристской карте местности. Дети заглядывают в яйца своих киндер-сюрпризов до тех пор, пока им в руки не перепадёт руль мопеда, тогда их жизнь сразу вся становится иной, она гудит, как полый резонатор, да в ней и в самом деле пусто. И чего эти милые люди оделись так по-городскому? По большей части они ещё молодые, но носят, преувеличенно официально, мужчины — пиджаки, а женщины — костюмы, а некоторые даже остались за столом в пальто, и ещё памяти приходится таскать за ними невидимое, ибо видимое ни о чём не хочет помнить. Даже если бы один трансцендантист просверлил им все зубы разом, они не захотели бы потом вспоминать такую боль.
