1. День снаружи
Поэма
Наступает такой день накануне зимних холодов, ничем не примечательный, когда он облачается в праздничные одежды (праздничные в его понимании, разумеется), но традиционная песнь странника не раздается из его уст, когда он отправляется в путь. Тяжело дыша, идет он по проторенной тропе. Ничему не удивляясь, поскольку дорога эта знакома ему испокон веку, шагает он наверх, туда, где гуляет ветер. Он следует зову с вершины горы. Чахлая трава за ночь покрылась инеем и прижалась к земле, теперь же с трудом выпрямляется. Скоро повалит снег, те, кто остался здесь, вдоволь им насладятся, начнутся зимние спортивные забавы. Покосились изгороди, подгнили жерди, и дыры кругом. Да им и не приходится огораживать загоны для скота, и никакой скот не ломится через них тупо и безмолвно. Нет, никто не напирает, и никого запирать не надо, кроме самих жителей. Никто не подрезает крылья праздному гуляке, и гуляет гуляка гоголем по окрестностям, помавая царственными крылами. У кого причина имеется избегать официальных лиц, а у кого — лисиц да птиц. Что ж, хозяин — барин. Нет здесь больше ни птиц, ни лисиц. Местности попригляднее тюк — да и высекут искру прибыли из своих зеленых-гор-и-тихих-долин, а этой до них ох как далеко. И до того ей, бедненькой, сноровки не хватает, что косяки гуляк богатеньких сюда не залетают. А местные всё запирают да по грошику собирают. Деревянными скелетами глядят эти жалкие изгороди, а то, что они огораживают, даже пространством-то не назовешь. Дерево — вот основная специальность этого человека, а обучался он ей в школе под названием жизнь. Мхи, лишайники да жалкие кусты — нет нигде той настоящей телекрасоты. Время разрушило всё без причины, улетучилась эссенция прожитых лет, остался лишь едкий уксус нынешней жизни. Повсюду, куда ни глянь, эта жуткая металлургия. Вредные доменные печи, которые то и дело сгорают дотла. Прокатный стан, чтобы понаделать всяких устройств. Жадных станков-проглотов. Цементный завод для пачкунов, что проезжают по федеральной трассе, — им бы только пыль серую разводить, больше они ни на что не годятся. Негашеная известь разъедает кости — в коже зверя или же в человечьей шкуре — всё едино. На кофе с пирогом пригласили его, этого человека, вот так-то! Все, что в этой местности прибрано да обустроено — его рук дело. Я лично, вот этими самыми руками, мастерил тут скамеечки всякие да мосточки мостил. Их теперь — целый лес, так что никакое лесничество не придерется, пусть экзаменуют, они у меня, как сосенки молодые, так и прут; когда безработица-то началась — что еще делать было, вот и пришлось ставить одну скамейку за другой — чем еще порадуешь приезжего-то? А недавно — нет, вы только послушайте! — мои дети от бывшей жены, причем оба, переехали в тирольские края, к Альпам поближе. Что ж, как говорится, ловкий в гору идет, а неловкий вниз колбаской катится да другим очень ловко на пятки наступает. Кстати, олимпийскую форму, ну совсем как у этих, из сборной, вполне можно достать. Она отражает красоту наших глубинных, внутренних представлений об олимпийском движении (Спорт! Спорт! Замечательно. Соединенные Штаты Америки, наше внешнее, дочернее предприятие!). Обратите на это внимание. Навстречу мне шумно обрушивается ручей, налившийся после дождей ядовитой водой. Я поднимаюсь вверх без труда, что-то тяжелое ушло прочь. Да уж, с тех пор как дети уехали, такая тишина стоит. В ушах у меня звенит от этой тишины — просто невыносимо. Осталось какое-то растительное воспоминание об ужасающем детском визге во время игры. Он: он осмелился решительно поднять руку на детей. Во многих газетах говорится, что так делать нельзя. Рука держит просветительскую брошюру для детей, с картинками. В брошюре схематично изображена нижняя половина женского тела. Похоже, самое замечательное время года пройдет без них. Никаких авансов, никаких адвентов с веночками. Ничего. Мои бывшие тесть и теща в единодушном порыве добросердечия выбрасывают на улицу все мои вещи — и вот у меня ничего нет. Дорогие книги, которые я выписывал по почте, валяются в грязи. Как долго я собирал эту коллекцию! А дело было так. Он выгнал из дому нашу дочь, а теперь сам гонимым прикидывается. Он — виновная сторона, вот пусть и убирается вон. Это наша квартира, наш дом, это наше всё. Дети были для нас всем на свете. Моя жена решила начать новую жизнь, и, как обычно, делает вид, что это обычное дело. очень мило. А он и знать ничего не знает. Природа для него — загадка, он на ней деньги зарабатывает. Что побуждает ее нагромождать камни? Мучить людей? Заставлять их выпускать открытки с ее, природы, изображением? В чем ее заслуга? Природа — это грязь, причем всюду, где бы ты с ней ни соприкасался. Да, так вот она, моя жена, и воплощает свой новый план жизни в жизнь. Я и позже лупил своих детей почем зря, когда они уже учились в начальной школе. И матушка-природа огрела меня за это своей тяжелой, как чугун, подушкой, даже соломки не подстелила. Финальное достижение моих недоумков: один до третьего класса доучился, другой — до четвертого. А теперь катись-ка подальше и общий привет — ничего твоего в этом доме нет. Кусты бузины. Еще немножко — и вверх вздымается наша дорожка: словно гора человеческого воска от гигантского осиного гнезда. Тут заявочка пришла от одного заядлого путешественника: прошу улучшить дороги, чтобы хоть где-нибудь на машине проехать можно было! Что ж, летом для приезжего дачника это будет сногсшибательным открытием неведомого, а для местного открытие такой дороги решение нешуточное, оно его и с ног сшибить может. Эта тропинка — из разряда новых приобретений, туристы на ней смотрятся как эффектные аттракционы. Он направляется в гости к одной пожилой женщине, она пригласила его на угощение. Он ничем не отличается от других прочих людей, просто он местный, вот и всё. Что касается этой пожилой женщины, то она дама из благородных, импортная, из другой страны. Она безумно мечтает хоть с кем-нибудь поговорить — на любую самую заурядную тему с самым заурядным человеком. Неважно с кем, она на всё согласна. Она, можно сказать, исключение. Немецкая румынка. И преподавала французский, пока еще хорошо себя чувствовала. Сейчас она чувствует себя плохо. Она непрерывно оглядывается, смотрит то налево, то направо, то перед собой, то выглядывает из окна. Одна из этих местных святош уроки у нее брала. Задешево. Она оказалась одна, одна за все про все. Теперь сходить в магазин за продуктами для нее настоящая проблема. Этот молодой парень кое в чем ей помогает. Шея у него как у молодого бычка, мозги молодые, руки молодые, тело безмозглое и тоже молодое. Закупает он всё внизу, в деревне. За наличные деньги парень притаскивает полный рюкзак еды и напитков. Книжечка для записи расходов болтается у него на поясе, смешливые женские руки заносят туда разные небылицы. Цифры цен — плод буйной фантазии. А разницу они кладут себе в карман, эти любительницы посплетничать по мобильнику. Пожилой женщине, этой садовнице по любви, хочется ощущать, как люди растут, своими собственными руками выращивать молодых мужчин, пусть даже диких. Ей, между прочим, за семьдесят! Рот откроет — и ее не остановишь. Кроме того, с курами у нее беда. Они — всё, что ей удалось вырастить, живота своего не жалея. Раздувшись до неузнаваемости, птички валятся замертво прямо ей в руки. Кто-то, неведомый ей, совершает форменное преступление против этих тихих краев, едва согретых дыханием живности. А коровки и бычки в ответ — ни гу-гу, молчат, не мычат, и уж подавно не телятся. Молча терпит верная, но жалкая скотина. Мала животина. Где один терпит, там и другие сдюжат, ничего с ними не сделается. Когда тебя топчут ногами, этого терпеть нельзя. Женщина хочет высказать свое мнение и пообщаться. Надо же, такая старая, а туда же, дрожью исходит от жажды сочной жизни. Венец завоевательницы на себя нахлобучить хочет. Над животными измываться нехорошо. А я-то на что? И с головой у меня пока еще всё в порядке. Я бодра и резва вроде. Но нуждаюсь в заботе и уходе. Вот она уже и не одинока, много кому на руку такая опека. Слабоумные, уже не первой свежести крестьянские дочери выползают на зов из-под спуда, из своих заповедных углов. Что ж, они неплохо сохранились в своих сундуках — эти невостребованные сокровища. Жуки, волокущие непосильную ношу камней — что за грандиозный эксперимент над неотесанной живой природой, над самим творением разворачивается прямо на наших глазах! Одна такая слабоумная («дитя пьяной ночи») по имени Люци сгибается под непосильным гнетом чужого отпуска. Ее отец сдает комнаты внаем, причем очень удачно! Кому радость — кому слезы. Тупая до предела дочь неизвестно от кого: кляча-тяжеловоз — горестно до слез. Нашла ведь, как пользу приносить, идиотка. Деревня такой мусор из избы не выносит, она его в дело пускает, деревня сострадательна, деревня сама по себе, в деревне к каждому индивидуальный подход, деревня лопнет, да не отдаст, деревня — красавица наша писаная, в деревне каждый на виду. Деревня ничегошеньки на помойку не выбрасывает! И природе от этого хорошо. Природе это на пользу. Да и природа деревне тоже на пользу, если бы к тому же еще и вода горячая из крана текла! Ничего не идет в унитаз, сперва все соки надо выжать — а как же, выдоить всё до последней капельки. Дерьма наложить мы тоже успеем — мало не покажется, и вонью оскорбим, и запахами обложим. У Люци ума мало, зато сил полно. У нее все прямиком идет в мышцы, обходной путь — через мозги — тягомотный, да и чего ради? Она работает ради Христа. Тот же, ради кого она ни гроша не получает, висит в гостиных, прибитый к своей деревяшке, весь засиженный мухами: перекрестись, деточка, ради Христа! Ох уж эти живые миниатюры! Скучные, никчемушные, никомушные! Я про детей лучше скажу: я, слышь, парню-то недавно велик купил с получки, новенький совсем, а девчонке — мебель кукольную, ну, кухня там, и с посудой — полно всего. Все маленькое такое, ну просто крошечное, да. А теперь нет у меня ничего. Читать-то мне тяжело. Буквы едва вижу, печать мелкая. Ох уж припечатало меня так припечатало, тяжестью давит со всех сторон! Полная чаша, да не каши, а помоев кухонных — вот в них и валяйся. Пусть всего у тебя выше крыши, да рылом не вышел. Нет, не так все это. Дети же мне открытым текстом говорят: нам от тебя ничего брать нельзя. Папа. Мама не разрешает. Мы лучше листьями сухими играть будем, чем твоими подарками. И я, голова-то дурная, повел их за дом, на последнюю бодрящую порку, тестю и теще детские вопли слушать ни к чему. Вопли эти кошачьи. Кто добром не понимает — тому розга помогает, дело известное. Никаких чувств я при этом не испытывал. Жена в магазин пошла. А боженька почему-то не осенил невинных деток своей защитой, ангел-хранитель спал видно. Но спокойно-то он вряд ли спал, ресницами-то помаргивал во сне, видать. Теперь новый период у них в жизни начался, на здоровье! Скулеж душераздирающий, вой этот гадкий, потом руки начал я им выламывать, меня чуть не стошнило, тьфу, ну вот и детские косточки захрустели. Сучье племя. Девчонка вперед бросается, парня собой прикрывает — мол, я старше, мои косточки прочнее, на год дольше служат! Я потом-то пожалел, но в разговорах со мной полегче надо, полегче. До моего доброго нутра еще докопаться надо! На ощупь! Девчонку эту мать к жертвенности приучила, но только ради брата, и всё (на большее-то она неспособна). Всякие там красивые слова матери, типа доверием отвечать на доверие, и привели к тому, что дочь заслонкой служить должна, брата от отца закрывать. Черт побери! Природа приседает на корточки и прячется, когда в нее нацеливаются фотоаппаратом, так что потише, не рыпайтесь. Ты глянь-ка, лошадка идет! Новый человек, сдал экзамен и стал лесником. С помощью разных умных приборов и пламенного рвения он присматривает за гектаром леса. Он не курит, так что дереву пожарной опасности не несет. А жена на этот раз за семью замками, за семью печатями. Вы по-прежнему будете любить своего старого папочку, когда уедете в чужие края? Дети всё быстро забывают, даже раны. Иисус обнажал свои раны пред Отцом своим. Мы начнем еще раз всё заново, до этого ничего не было. А что мне осталось? Да пара пустяков: мозги как у ребенка плюс детская зубная щетка с присохшим червячком пасты. Быстро чистить зубки! Давно уж эти слова здесь не звучали. В глухих лесах родилась одна популярная песня, про то, как у жены был второй муж лесник и она уехала с ним в далекие тирольские края. Я зарежу этого пропитанного смолой убийцу животных. Лучше смолоду научиться понимать, когда человек нуждается в уходе; старая женщина, там, на горе, учится понимать это сейчас. Кровоточащие раны природы и на моих ладонях — дорогой спаситель, любимый оптовик (товар оптом: людей дурачить!). Эта суетливая страна, где все куда-то бегут, убивает меня, она меня вконец достала. Дети мне не нравятся. Меня от них просто выворачивает, а в результате — полное молчание (внезапно), никаких детских голосов перед домом, где все замусорено. Молчание — как в пластиковом контейнере. Велосипед со свистом уносится прочь в чужие края. Показ мод: коляска для куклы, последняя модель в уменьшенном виде. В своей постели я ложусь на спину, ведь на теле у меня, к сожалению, следы многочисленных тяжелых увечий, которые нанес мне лес. Он, этот лес, виновен во многих ужасающе подлых деяниях, хотя внешне, он, конечно, производит впечатление, во всей своей буйной совокупности и кудрявой поступи. И все же единственным настоящим виновником нашего развода был именно он. Многие верят в чудеса. Лик Богоматери на иконе источает слезы. А для партийного босса исцеление ран — это незнакомые слова из катехизиса. Убирайся-ка ты домой, в свою вонючую нору. Люди вбивают деревянные сваи вкривь и вкось, как попало, но из кожи вон лезут, чтобы проложить прямые лыжни. Лыжник, нагрянувший из-за границы, окружен заботой по высшей категории. Потому что в городе он всем покажет плоды нашего кропотливого труда, от которого мы все израненные ходим. А другие, эти жалкие местные, привычно, без лишних слов закапывают в землю все наши оплошности, и от этой земли им лично принадлежит потом лишь маленький кусочек — размером с крышку их собственного гроба. Противники и оппоненты! Милости просим! Власти будут информированы обо всем происходящем. Как больно, боже мой! Словно бесформенный, наспех собранный воедино ком, состоящий из разрозненных частей тела, человек тяжело ступает по тропе. Пожилая женщина, стараясь незаметно раскрыть глаза пошире, ждет его. Тяжелые веки вдавливают ее в землю. Она конвульсивно подергивается от вожделения, как рыба на земляном полу. Законы лесного хозяйства строги, законы природы — нет. Прискорбна тяжкая обуза взаимопонимания, куда веселее грехопадение. Труд сладок для человека. Сладкую тайну делит женщина с начальником леса — с лесником. Тайну можно разгадать только в Тироле. Она выскочила из колеи нашего брака, как соскакивает с рельс товарный вагон. Товарищ она мне теперь никакой. Добросердечия как не бывало, теперь она честолюбива. Безработные выпрыгивают из окон третьего этажа в рабочем поселке. Скопища людей рассеиваются. Три недели назад от него ускакала жена. Природа освобождает место для внебрачных меблированных комнат! Из фекалий тоже произрастает природа. Эта женщина несет теперь на своих плечах тяжелый груз, умильно улыбающийся чужой улыбкой. Когда этот парнище к ней приходит? А вот что он сам для нее сделал, на собственные деньги, так это ванную. Он оборудовал эту ванную на половине ее родителей. Собственная ванная — это целиком и полностью его собственное сооружение. К ней бы еще сауну неплохо было пристроить. Кто его знает, а может, ее, ну, эту женщину, запаковать в универсальную упаковку и уголочки так аккуратненько завернуть? Бракованным футляром этого брака была собственность, которая принадлежит ее родителям. Теперь они ее продают. Лесную землю с моих ног смывает вода из ванной. Как мило, как тепло. Вот май настал, все снова расцвело. Фирмы посылают избранным свою рекламу. Один лесник не прочь оказался приехать. Лесника нам и не хватало. Из вечного второго (в подчинении у старшего лесничего) сразу получился первый в сердце у одной дамы (не такой красивой, как в кино). Ведь в деревне никто не станет ценить оригинал, если копия лучше. Копия — гладенькая. Глядь — а дети по воздушной глади фена
[1]
заскользили резво к школе. Улетели дети прочь! Там наверху — кофе с пирогом. В рюкзаке полно всякой снеди. Старая женщина вздрагивает от вожделения: молнии на небосводе (послание фирмы Иисуса Христа). Она редко видит людей, но не может обходиться без этого радостного соприкосновения, для которого старается найти повод. Он должен прийти и что-то сделать. Никаких возгласов ликования над сочащимися влагой лесами. Скотину сюда давно не гоняют. Оставшихся животных списали, бедняг всех закололи. Ножами их зарезали. Женщина всегда способна показать, что это значит — быть женщиной! Если ты женщина, тебе много что нужно. Одни наряды чего стоят! Пожилая дама бешеной привлекательности кого-то ждет, она моется, трет себя начисто с ног до головы. Никто этого не видит. Внизу она раздваивается пополам. Она готова выставить всю себя напоказ. Другой женщине чистоплотность связей на стороне приходится больше по душе, чем навоз в хлеву да свинство запачканной детской постели. Лучше в гостях да на чистом белье, чем после родов в крови да в дерьме. Лучше раз переспать, чем вечно кровью истекать. Ушла: видите ли, кафель ей такой не по сердцу, узорчик на нем не тот, а там все как надо (душ! унитаз!) и нет никаких ежедневных трений. Жилище первого сорта — вместо аборта. Ах, на альпийские луга теперь не ступает ничья нога. Настали времена: их эксплуатация временно прекращена. У нас к зарабатыванию денег отношение исключительно положительное. Пока нарыв не вскроется, боль не успокоится. Скотина-то, она с обоих концов тупая. Никто ни с кем не разговаривает. Скотина хороша, когда со стороны на нее смотришь (а не когда за ней ходишь). Рви цветочки, пока они в Красную книгу не попали. Свежий букет пышных сорняков вступает в смутный диссонанс со свиным жарким. Ребенка вырастить труда стоит. А тот чужак тоже рад-радешенек. Скот — светел. День — прекрасен. Он что-то обещает, но не обязан сдерживать обещание. Человек на тропе видит что-то неожиданное — вот радость-то, он ни о чем другом и не мечтал. Старый журнал с комиксами, прямо-таки реликт, «Медведь по имени Бусси». Вода, ядовитые химикаты плюс время — одно только время соло — произвели беспрецедентное отбеливание, вот так природа отняла у лета еще одну, последнюю добычу. Таких комиксов ни один ребенок не хватится. Природа успешно переваривает искусство. Природа побеждает. Кому это не хватает детей? А вот этому отцу не хватает сразу двоих детей. Они со своей матерью вместе давно уж, поди, добрались до тирольских краев. Взять что ли эти комиксы. Для девчонки, она до чтения охоча. И тут же он втаптывает терпеливую бумагу вместе со всеми ее бумажными ошметками в раскисшую землю, пусть будет земля — полная чаша. Дачники и самую никудышную животину готовы разглядывать как в музее. Некоторые ради этого только скот держат! Расчетливый да ушлый без колебаний превращают деревенскому жителю жизнь в ад. Они оставляют после себя тошнотворную липкую печать нечеловеческого гостеприимства. Отвратительное радушие, самоуверенное равнодушие распространяются повсеместно. Другие, хотя и по великой нужде, облегчаются у всех на виду, за ближайшей лиственницей. Тоннами расходуется ум, бумага — да уж, от этого прямо голова пухнет, только увидишь, как они возлежат на своих любимых стульях, жирдяи, свиноматки, говядина. Колбасы. Дачник (честное слово!) ждет целый год, облепленный костюмом как панировкой, жизнь его прерывается, и новой он ждет целый год. Жизнь проходит как всегда, наступают холода. Дети у меня так любили рассматривать картинки. Разум смышленых детей пробуждался по будильнику в пять утра ежедневно и сиял дивным светом, редким для этого возраста, — да, он обещал многое! Пешком часок и в автобус — скок. А теперь под стол пешком ходят по тирольской земле. Пусть земля им будет пухом. Тироль стоймя стоит, там крутоватенько. Свалятся дети с этого крутого Тироля. И не родному отцу под ноги. Отцу и в кожурке из собственной кожи неплохо живется. Тупо теребит он свою половую колбаску, на ощупь очень приятно. Заманчивый запах. К воскресенью крайняя плоть вообще закроется, срастаясь с лесной грязью, — чем не выходной костюмчик? Вы видите лодку, вон там, на воде? Эта пучина по праву носит свое бледное имя. По дну шагают окаменелые останки паромной переправы в традиционных деревенских костюмах. Их траурная процессия заканчивается в двадцати метрах от берега — зверски серьезная глубина. Кое-кто видит там ковер из человеческого воска. Орел камнем падает вниз. Его нет. Западня для детей по имени Тироль, а отец хранит верность природе. Нет, жена. Лучше детей здесь на ноги ставить! Свистать всех на подмогу! Слухи как молния полетели, мол, в постели он ни на что не годен. Болезнь суетливых рук. Ошметки рук вываливаются из ветхих зелено-бурых рукавов. Выпустите меня из своих тенет, ваше свинейшество господин Алкоголь. Зажечь на кухне все горелки! Нешуточная борьба этих детей против слабака с тощим кошельком. Папочка, пожалуйста. Из детей сначала один заглядывает внутрь, потом другой — а там и нет ничего, след простыл этой вонючей зарплаты. Ну хоть стольничек подкинь, пожалуйста. Глазом моргнуть не успеешь, а эти подлые стервятники тут как тут, так и норовят выманить очередной килограммчик денег для веселой семейки по имени Мельница, Чтобы Деньги Перемалывать. Такая мельница — соблазн для детей. А где они теперь, дети-то? В Тироле. Из отцовских клешней они вырвались, не надо, пожалуйста. Жена без особых проблем организовала им кое-что: мобильник, вот как. Мы себе такое позволить не можем. Жвачку хочешь? Словно косарь с косою, прошлась жена по всем детским пристрастиям, — нет, вы только представьте, она всё себе заграбастала! Детей вместе со шкурой, защитными покровами и мяском, всех детей целиком. А мне что осталось? Одна только чушь собачья под клешни и попадает, и погладить-то толком нечего. Я дал ей домашний очаг, и что теперь со всем этим сталось? Навоз олений они жрут там у себя в Тироле. У каждого фактически, кроме пальтеца, ничего нет на тельце, благодаря стараниям жены они по двадцать раз на дню наряды менять могут. Вот на что мои денежки-то пошли, ради которых я надрывался. Такой холод терпел — дыхание в глотке смерзалось. Девчонка появилась как чертик из коробочки, а мальчишка — как птенчик из яйца. Она ведь шьет почти как профессиональная портниха, эта чертовка, эта женка-свиноматка. Уехали дети, уехали. Смолкло чтиво в попутной небрежности огня. Да. Он поднимается наверх, на ногах у него прочные ботинки. Эти ботинки — предмет предупреждения и предостережения и никогда — предупредительности по отношению к туристам. В полуботиночках бесстыдно-бездонно швырнет его на шаткое дно долины. Раным-рано приземлился он опять у порога харчевни, все его жалкие косточки распарились от падения всем на обозрение. У местного в этой местности опыт унылый, чужаку приходится самому учиться уму-разуму. Он летит, а его посох летит у него над головой. (Как мне пройти к моим детям?) Они сваливаются людям на голову и разбиваются о мягкую обивку их тел. Ни разу ни тот, ни другой из его детей не сваливались в горную речку, признаёт отец по долгу службы. Половая палочка поневоле зажата между пальцами — единственный щипковый инструмент, струны которого он перебирает вслепую. Полный негодования, играет он на этой арфе подбрюшья. Ведь эту любезность должна оказывать ему жена! Автомобили пропахивают склон, сшибая новые стальные перила, и достать их оттуда можно теперь только мертвыми. Плачут хозяева, потея и склонившись над пропастью. Называют алкоголь коварным советчиком, а жену, сидевшую рядом, безмозглой липучей пиявкой. Многоэтажная ярость страховщиков. Сумма страховки увеличивается, собственник сидит с надутым видом. Еще много чего гибнет на дорогах, крестьянин в своей собственной шкуре да по собственной воле всем поперек дороги. Работник набрасывается на беззащитную скотину. Толкает непокорных беспутных коз. Растерянные свиньи в кургузом свинарнике. Неужто это выход — такая жизнь? От души пощекотать детей теперь тоже нет толку никакого. Сын зачинается, дочь рождается. Гора сбрасывает по своей мантии некошеные луга один за другим — прочь! На сестру врачи уже махнули рукой, у нее внутри клокочет какая-то вязкая жижа, словно прорываются наружу горячие ключи. Ни одно терпеливое животное не согреет ее своим телом, если понадобится такое. Человек шагает наверх весь пустой. Нет в нем ни опорного столба из кишок, ни теплого кровяного пирога. Будет тебе отдых, будет и кусок — пирога, пирога, не родного очага. Дорогая госпожа Айххольцер, вот я и пришел, ну, день добрый. Я сегодня провоясу наблюдения над разлагающимся туловищем сестры, но вот только зачем мне это надо? Днище и борта моей сестры дали течь, вскачь носятся с нею дети, словно с помелом. Никто не расчесывает ей волосы, когда она неистово кричит. Из нутра у нее раздается вой. Но уж наслаждение от этого угощения я не позволю себе испортить. Вкусный торт. А кофе так просто ого-го! А из того, какая нынче луна, я лично никаких выводов сделать не могу, завтра все иначе повернуться может. Местные, соседушки мои, то и дело ошибаются. Кто-нибудь случайно разок угадает, а дальше ничего у него не получается. Что, если закат красный — значит, погода хорошая будет? Но сестре-то уже ничего не поможет. Из нее просто ведрами наружу все выливается. А дети ее, покачивая головами, разбегаются во все стороны кто куда. Мама, мы пока учениками работаем, все равно же мы тебе новые внутренности сделать не можем. Мы уж лучше кубок по лыжам завоюем, чем в сиделки к тебе пойдем. Это поколение припечатано чертовой печатью, ни на что оно не годно, в точности как моя сестрица, — сквозь эту изгородь никакими тропками не проберешься, все дороги обязательно ведут мимо нее, всё невпопад. Эта тропинка уже осыпается вовсю. Мозоли путнику обеспечены. Я косточки сестрины обчистить не смогу, даже если очень захочу. Шишки-болячки зловеще расцветают у нее прямо на рыбьих плавниках. Болят оплывшие жабры. Так-то вот. Ни на что нельзя полагаться — и природа, и культура подают знаки, которые растолковать невозможно, в этом сомнения нет. Да, жестокими тропами идет наверх этот человек, его отросток хранит молчание, во всяком случае пока он не дает о себе знать. Спасибочки. Я совершенно свободен. Эх, жизнь крестьянская, только и ждешь, когда расцветет да когда соком нальется. Сгинь, сестра. Ремесленников теперича машины заменяют, ученик говорит: уж лучше я лыжи навострю, лыжи уж по крайней мере окно в мир. Снег приносит с собой кое-что особенное, ведь он холодный и пропитан альпийским ядом. Сегодня любой среднестатистический ребенок уже катается на лыжах, всем известные гладко-яркие лыжные костюмы заполняют универмаги. Пластиковые футлярчики для ног в ответвлениях бастионов торговли. При полном спортивном параде стоит ребячья молодь перед умирающей матерью, рискуя лишиться новой победы. Можно, я поучаствую в этой гонке, мамочка? Ты ведь все равно умрешь. У моей сестры рак в последней стадии. Я во всем новичок — и в лесу, и на лугу. Кубок ребенка-теленка. Медалька от спортивного союза. У нее даже мозг весь пророс метастазами. Предчувствие говорит мне то же самое. Будучи работником леса, я все свои силы направляю к единой цели. И нажимаю на курок. Сегодня машина отправляет нашего брата крестьянина на все четыре стороны. Снег лежит как примета погоды. Подсказывает, каким будет долгожданное утро. А я никаких выводов не делаю. Зима пришла, и будет она, очевидно, либо долгой, либо короткой. Каждый зверь давно научился вести себя незаметно, скрывается как может, пока не достиг промысловых размеров. Поведение животного указывает на его голод, жажду, болезнь, на то, что оно нуждается в молоке матери или носит в животе детенышей. А этому парню, который поднимается вверх пустынной тропой, поведение по большей части кажется загадкой. Ого, эти цветы — новость, привет от осени! Лету такие цветы неведомы. Мальчишка натирает лыжи воском. Он не знает, как называется этот цветок. В ночном халате своей ярости гневно взвивается отец: где мой сын, где моя дочь? Где мягкая телесная обивка моей супруги? Что служит мне теперь средством, чтобы изгнать ежедневные ужасы любого свойства. Быть одному, оставаясь со всеми. Это растение не заслуживает такого красивого имени: энциан. Даже прозвище безвременник ему не подходит. Моя сестра самое раннее через полгода, самое позднее через год превратится в дерьмо, и всё. Но ведь природа ошибается, врач тоже ошибается иногда. Решимся на этот раз ему довериться. Именно этот цветок ничтожный человечек и сломал преждевременно. Как эта особенная девочка любила природу, сынок-то больше технику любил. Дочка уже лет в пять цветочную продукцию Богоматери поставляла. А эти детские вопли во все горло. Современный шлягер, исполняемый учеником на лыжах. Бег на дальние дистанции ему дается столь же хорошо, как и скоростной спуск. Раз-два, и всё! Детская дубинка угодила в крестьянку, вокруг нее сиротливо пустеют кровати для гостей, зарастает грязью кухня, приходит в запустение молельный уголок из стружечной плиты. Она вот что говорит: неужели мужчина не может хоть разок, пусть с резопалом, — но проскользнуть куда надо? Да сын уже и так скользит вовсю. Дочка предпочитает горные лыжи, ведь на подъемнике можно познакомиться с кем-нибудь из города; для кого город и жизнь в нем — это радость, а по мне и так хорошо. Спасибо и вам. Никакой плодоносной пропашки, никакого рая для вредителей (пестициды), никаких плантаций понурых растений в ежедневном промысле в этой долине. Только толпы туристов, своих и из-за рубежа, которые с удовольствием сюда приезжают и хотят, чтобы так оно все и оставалось. Крестьянка в изнеможении, она едва руку поднимает для вечерней молитвы. Стаи птиц приносят на крыльях защитный покров материальных благ, и он повисает над деревней, и в последний момент под ним вспыхивают сверкающие брызги золотого ремесла. Торговля извлекает из этого свою прибыль. Она любовно носится с мыслями о лыжном прокате и спортивных кафе. Гулко, словно издалека, трещат стволы деревьев (зловонная земля!) от повальной удали топора. Любезный Скопидом, этот резиновый человечек, приходит к детям раз в год, как младенец Христос. Полный зависти, изгоняет он пшеницу и хочет, чтобы у него был домик с вывеской на деревянной дощечке. Тем временем сестра умирает от рака, сама не зная, как распорядиться этим безумным счастьем: на целый час она избавлена от боли. Этим же надо как следует воспользоваться! Яркие шлемы мотоциклистов вносят разноцветное оживление, однотонные любители джоггинга, пытаясь спастись бегством от старости, подражают молодежи. Еще немного пожить, ну пожалуйста! В судорогах околевают прямо на беговой дорожке. Клокоча легкими, с хрустом вламываются в кусты, где другие отдают дань любви. Дети соскребают струпья со своих школьных тетрадей, в которых все стерто начисто. Дважды в день они отравляют воздух в автобусе, который возит почту. Выбор между автобусом и неавтобусом приезжему не грозит. Ему пристало садиться в собственный автомобиль! Тропа кишкообразно сжимается и рывком придвигает человеческое угощение — вперед. И вверх! Этому мужчине придется теперь самостоятельно освоить половую дойку, по радио звучит международный язык музыки. В виде народного танца «лендлер». Беззастенчивая фольклорная мелодия служит всенародному объединению. Высокогорное плато пересекают звери, увлекая за собой свиту с фотоаппаратами наперевес. Шрамами истерзан человек, от которого сбежала жена, — где теперь мои дети, скажите на милость. Пацан мой поет современные популярные песни на неанглийском языке. До Рождества Христова этот самый английский никогда и не мог быть известен под таким вот названием. Мое единственное, мое все, отобрали да в дерьме изваляли. Ваша тетка умирает начиная с двенадцати тридцати сего дня. Вам надлежит явиться на отпевание вовремя. Вы, герои спорта. Бегуны-заучки. Трюкачи в трико. За поворотом его ждет дом Айххольцерши. Не один проходимец нарезал круги, стараясь обойти этот дом стороной. Есть такие, кому слово «торт» незнакомо. Обездоленные. Охотники несутся по плато вскачь. Языки зверей свешиваются прямо из леса. Рвота в помойном бачке. От лекарств у сестры внутри все раздулось. Она и до того была такая. Ведро все красное. Сын суетится вокруг этого пластикового дива по просьбе матери. Он приносит нечто металлическое, литое. Его кубки сияют наперегонки со смертью. Эта кровь больше не покинет своих жил! Молодой человек поднимается по тропе и одновременно избегает изменений в себе. Он стоит и идет одновременно. В этот день состояние больной потребовало кое-кого пригласить. Они врываются в дом окружными врачами и жуют жвачку горя, как коровы. Скажите, пожалуйста, где я могу с кем-нибудь познакомиться и по возможности сохранить это знакомство? Спрашивает туристка. Крестьянка пропускает один круг этой игры страданий, чтобы получить право в следующий раз бросить кости. Потом ее вновь сбивает с ног судьба несовершеннолетней дочери. Она, притихнув, тайком ждет аборта вместе с дворянками-католичками. Вот теперь она снова может вступить в игру. Направление ветра ни о чем рассказать не в состоянии, ни дорогу к санаторской гостинице указать, ни просеку, ведущую к альпийским пастбищам. А погоду этот ветер уж точно предсказать не может. Погоду крестьянин определяет по собственной одежде. Шорох в кустах выгоняет дичь на прогалину. Какой-то приезжий засовывает в ветви охапку сена, вот затрепетал листок тонкой бумаги, и молодые пихты заслоняют собой коричневые корчи пожара. Потребности отдыхающих-гуляющих направлены против искусства, таящегося в природе, причем успешно. Они в два счета сломали скамеечку, такую хорошенькую, которую мы с моим парнем соорудили. Эти летние туристы просто звери! Эти лыжные акробаты просто твари. На затопленные тропки наползают заросли диких побегов. Городские сидельцы. Киноманы. Театралы. Одни падают прямо в объятия сырых природных стихий, другим удается спрятаться. И тогда сидят они, не пытаясь рыпаться, под одеялом в крестьянском доме, из которого сами когда-то вышли. На террасах нынешних вилл уже и пятнышка не сыщешь. Здесь домик снимут, потом в другое место перекинутся. Им не приходится стучаться сначала в чужую дверь: господин наш, любезный приезжий, принесший нам благоденствие. На деревянную резьбу теперь никто тень не бросит. Никаких растений никто вблизи не разглядывает, потому что они никому не нравятся. Ни один минерал не перекочевывает с тропы в недра тирольской сумки. Ни один молоточек не обстукивает скальные породы. Слышен разве что стук складного ножа о перегородку хлева. Ни одно насекомое не отправится добровольно и радостно в стеклянную трубку с ядовитым газом. Один смотрит в трубку, у другого нет газа. Только электричество. Тогда не надо. Пожалуйста. Ни одна бабочка не проверяет, каков стеклянный аквариум изнутри. Капустниц ловят, а они ускользают между пальцами. При выборе профессии молодой человек последовал своей редкой склонности: работа с лесом. Не смотреть на солнце слишком долго. Умирающая от рака сестра помимо всего прочего уже давно страдает снежной слепотой. Ее особая примета: черные очки, даже дома, на кушетке. Грибы — в мешок. Ничто не побуждает его изучать что-либо вблизи, во всех подробностях. Никаких правил обращения с природой для него не существует, из природы черпаешь, сколько тебе надо, полной мерой. Ужасные законы тяготения опрокидывают деревья на людей. Бешеные лисы выпрыгивают прямо на тебя. Дайте ружье, пожалуйста. Громкий стрекот мотоциклов и мотокосилок царит над всем. Женщины в нарядах из синтетики радостно хорохорятся перед собственной природой, у которой они отнимают деньги. Их мужья с отупелой озадаченностью отрывают взгляд от мотопилы. Они лишь отчасти причастны. Неистово рвется с цепи собака у входа в его дом. Он отказывает в экскурсии по окрестностям туристу, который готов заплатить. Блеет какой-то рожок. От взрыва гребни гор идут волнами. С помощью купленных ими механизмов карлики этой местности приковывают природу к себе. Струи собачьей мочи льются на свинцовые травы газона. Дети нынче выглядят совсем бледными. Они едят то, что выросло у них в отравленном палисаднике. И даже почти не моют. Они копят на машину. Машина их ни от чего не избавит. Мужчина вальяжно садится в машину и едет поразвлечься на курорт в Тобельбад, а возвращается уже не с пустыми руками — со свеженькой уроженкой Филлаха на заднем сиденье. Она прекрасно заменит мне насквозь проросшую раком жену. Нет ли у этой природы в запасе охранника с законченным специальным образованием? А деревья все равно валятся. Природа стала для меня кредитором, ничто в ней не указывает на нечто определенное. В природе все сумасбродно. Нет никаких закономерностей и уж точно — никакого милосердия. Состязание туристских приютов разной категории исчерпало себя. Со свистом дышит изможденная крестьянка, она уходит от борьбы, опускаясь на холодные как лед подушки перед телевизором. Она умирает неохотно. Она тоже хочет быть молодой. Она пугается плесени на каменной стене. Всё на свете хоть что-нибудь да пачкает. Сестра уже какает под себя, лежа на смертном одре. Ее жадные до кубков отпрыски озадаченно перестилают металлическую простыню. Коричневатый запах струится вверх. Самостоятельно избранная профессия не оправдывает себя. Ты либо умеешь это делать, либо нет. Кухонный календарь зовет вдаль: виды города Вены, приезжайте и посетите ее поскорее — автобусом или на поезде. Сияет голубой небесный свод, винтики твоего тела трутся об него. Все платили охранную пошлину в пользу Красного Креста, которая предназначена для помощи беднейшим из обездоленных. Работа короеда совершенно излишня, и природа легко может без нее обойтись. У старших лесничих просторные дома наподобие крестьянских, и они принимают гостей как следует. Арендатор охотничьих угодий вместе со своими гостями стреляет по мишеням. Арендатор — единственный человек в деревне, который является крупным немецким промышленником. Когда-то он владел универмагами, но распродал их все по дешевке. Никто из местных не продал бы по дешевке универмаг, если бы он у него был. Каждый надеется когда-нибудь удостоиться чести заиметь свой универмаг. Моя жена раньше работала в универмаге продавщицей. Там она познакомилась с лесником и с искусством любить его. А это — область, полная труда и мук. Сквозь густые травы смерть с грохотом настигает оленя, вырванного из жизни услужливыми руками. Исследователи жизни животных пока ого-го как далеко. Охотник ставит всем по шкалику шнапса, и транспортировка оленя, подстегнутая напитком, совершается резво — по горам, по долам. Если у оленя есть рога, ценность его возрастает. Мясо оленя — вполне приличный животный продукт. А мы уж лучше будем придерживаться этики с эстетикой. Мясо оленя принадлежит тем, кто это мясо несет, кто носит при этом рабочий комбинезон. Неважно, кто ты есть, достаточно просто присутствовать, будь ты лесоруб или же просто нести оленя помогал — пара килограммчиков мяса тебе обеспечена. Это же считай даром. Каждый берет, сколько унесет. Старший лесник говорит, кому где в лесу встать, и прислушивается: началась ли у оленя течка. Прочие его подручные, вооружившись своими орудиями, в данном случае грузовыми транспортными орудиями, заключают природу в кольцо, не полностью, с пробелами. Свет меркнет в отдельных отсеках природы. Шурин вместе с девкой из Филлаха вот уже в который раз с хохотом проезжает на своем «опель-кадете» по засыпанной гравием дороге. Весь Филлах, как ослепленный, зажмуривается перед этой женщиной в дралоновом платье, которая живет во грехе с женатиком, — как гордо, как мускулисто пружинит под нею новый автомобиль! Какой прекрасной придорожной торговкой она могла бы стать — да и стала! Приезжие охотники стреляют по мишеням. Восторженный трепет всякой твари, будь то человек или зверь, тяжко навис над местностью. Муниципальный служащий и карнавальная особа из Филлаха едут, отрешившись от действительности и от ее позорной природы, и, словно в насмешкуу, проезжают мимо стрелков по мишеням. Заговорить с ними никто не пытается, там идет оживленное обсуждение выкорчевывания и восстановление лесов на землях собственника миллионера. Шурин расслабленно едет домой, чтобы измерить степень близости его жены к могиле, ему надо знать, какой величины гроб заказывать. Жаркая смола сочится из раковых ран этой женщины, и она больше не может исполнять должность домохозяйки, доставшуюся ей по наследству. Грубый воск любви склеил воедино жительницу Филлаха и служащего общины. Черепашьим темпом «опель» вместе с шурином и его любовью по причине возможных сплетен уезжает прочь. Шурин робеет. Особа из Филлаха глазеет. Кто-то раздвигает занавески. Мужчины ссылаются на природу, пока завтрашний результат не станет ясен из телепередач. Деревья испуганы, дикие животные жмутся к ним своими тельцами. Король универмагов в темпе организует спортивную гонку за дичью, транспортировку дичи, скоро со свистом понесется оленья упряжка! Останки зверья, волочась по земле, вырывают камни из тела этого зверя по имени родина. Немедленно появляются добровольцы. Нежные муки альпийского фена доставляют умирающей дополнительные неприятности. Да и мужу ее придется как следует повозиться с оленем. В саду старшего лесничего сливы, лопаясь, выскакивают из своей шкурки. Никого это не заботит. У этих фруктов такая тонкая кожица, все содержимое само выскальзывает. В безумном ослеплении форель сама выбрасывается на камни. Завтра мы все вместе едем в императорский охотничий замок, подручные вяло передвигаются в своих языческих традиционных костюмах (даже пуговицы сделаны из костей мертвых зверей), студенисто тащатся прочь — грандиозно, утопленники в раздутых одеждах. Они пухнут на глазах. Перевозка оленя — это затраты на кожаные штаны, на рукава традиционной тужурки, да и за подошвы башмаков заплатить придется. Подручные медленно плывут прямо под поверхностью природы, плавно колышутся волосы, рыбы деловито добывают себе пропитание в их глазницах. Никто из них не знает названий этой лесной экзотики, что находится в собственности старшего лесничего. Их имен ведь тоже никто не знает. А старший лесничий частенько ею вволю лакомится. Лакомится частенько и вволю. Миллионер не понимает, что он ест, когда его вдруг одолевает охотничий священный трепет. Всю бухгалтерию насчет живности для пропитания лесничий ведет лично. Кое-что выращивается для отстрела, например фазаны. Горы и долы растят избыток всего живого, возвращать популяцию в разумные пределы приходится с помощью отстрела. Насчет погоды на завтра я полон оптимизма. Оленьи помощники, свежеватели оленя, рубщики оленины задаются вопросом, когда им снова доведется посидеть в пивной. Черви и личинки сидят наготове в туловище большого зверя, словно они только этого и ждали. Кровь уже устала течь из раны от выстрела. Помощников-загонщиков ожидает ужас старческой беспомощности (им-то никто не окажет любезность и не пустит в них пулю до срока, выводя их из обращения), а от ужасов леса они занавесились окровавленными платками, уж постарались: занавесим окна-двери, не страшны лесные звери. Так что лес остался снаружи. Подсобные рабочие стоят с пилами наготове. Грохочет гравий на осыпях, вспениваются мелкие камешки. Земля вздыбливается перед смертельными стволами, которые направлены на нее. Земля вздрагивает и совершает еще разные резкие движения, но она под прицелом. На коньках крыш сидят деликатесы в виде птичьих тел, вроде бекасов и куропаток. Всех их лишили теплой клетки. Ружье решительно выдвигается вперед, охотник позади него. Медленно струится сквозь ночь белое сало — столь податлива может быть природа, когда стемнеет. «Опель-кадет» газует перед домом старшего лесничего. Женщина из Филлаха перепоручила свой придорожный табачный ларек в чужие руки, пока сама здесь предается любви, и теперь ни Филлах, ни финансовая выгода от ларька не покрывают сеткой морщин ее лоб — вдребезги разбилась забота. Жена еще жива, но по краям она уже умирает. Поцелуй смерти с портфелем в руках стоит перед частным домом, который так и просится в руки женщине из Филлаха. Смертельная боль, невзирая на личности, вытягивает кишки из коровы, которая неудачно отелилась. Король универмагов между делом беседует с кем-то как с равным себе, это дается ему легко, он тратит на такое общение не больше усилий, чем на уход за собственными ногтями. В его сердце есть место лишь для немногих. К кассе его сердца стоит очередь со вчерашнего утра. Надеются, что его взгляд, словно солнце, упадет и на них. Я тоже люблю пострелять, но только из фотоавтомата, говорит его жена. Некто, представляющий местную прессу (которая уже довела его до полного озверения — столько несчастных случаев со смертельным исходом довелось ему наблюдать), по-рабочему одетый, подобострастно кивает. Жена короля универмагов что-то коротко произносит. А ведь кое-кто мечтает увидеть вас в бикини, шутит он. Миллионер-охотник со звяканьем вынимает приготовленное спиртное. Лесорубы с благодарностью принимают из его рук этот ответственный напиток. Мертвая шерсть оленя, мертвая шкура косули. Уверенно и ловко идут они по бушующей местности. Содрогаясь, опустошаются вершины гор; лесорубы, обнимая свою звериную добычу, кубарем скатываются со скал, с вершин, с хребтов вниз, в долину. В смертный час стискивают они в объятиях сочный кусок добычи, который хотят принести жене. Кожа у них испачкана кровью. Жена короля универмагов красит губы — верхнюю и нижнюю. Старший лесничий подставил ей зеркальце. Мистерия под названием жизнь, как выразился кто-то по телевизору, не занимает никого, кроме брызжущей слюной банды ряженых охотников. Недалеко от того места, где они находятся, с шумом бежит по своему руслу горный ручей. Мягко опускаются звери по ту сторону ледниковых струй, гордо пружинят шеи, красиво подскакивает вымя. Ничто не украшает больше их головы. Раскаляясь добела, впиваются пилы в стволы деревьев, впиваются в кости. Спиливают с головы рога. По капельке сочится молочное дыхание коровы, она щедро дает нам то, что мы хотим. Отставания в лесничестве необходимо избежать. Кое-кто, рассуждая о растениях и животных, не подумав, считает, что одно компенсирует другое. Одно вредит другому, но и то и другое нам жизненно необходимо! Если бы у нас не было ни того ни другого, нас и самих-то давно бы тоже не было. Клокочущая смола струится из ран дерева. Охотники нерешительно тычутся в лесной бульон. Деревья отражаются в смолистом озере, наблюдатель встает и уходит, потому что слишком уж долго ничего не происходит. Ведь природа по большей части находится в покое, потому что ей хочется отдохнуть. Напившись и покачивая разгоряченными тенями, охотники избивают друг друга. Подручные, простые крестьянские парни, противозаконно сбившись в кучу, пытаются совместить направление просеки и заряда. Ведь их пригласили на простое угощение! Ни одна душа не записалась дважды на ознакомительную экскурсию по этой местности, за которую отвечает священник. Горные козы часто болеют. Чесотка и гнойные раны, повальные эпидемии и потери от инфекций. Какая замечательная причина все новых отстрелов для искусника в кожаных штанах! Уменьшением поголовья займется хладнокровный клюв хищного стервятника. Никто не виноват, бесправный человек и подавно. Молодой лесоруб знает, как распадаются кости, по опыту собственной боли. Он так и говорит. Знает боль сестры в качестве наглядного материала чужой боли. Знает воспаление легких, от которого никто не в восторге. И ноги, и руки он себе уже обжигал. Он ведь тоже всего только человек. Иногда кости ломаются, размолотые челюстями собак. Разъяренные лисы в своей гигантской разветвленной системе нор — вы бы только видели! Жительница гор (Да-да, именно вы! Такая женщина, как я, ура! Да, подойдите сюда!) шагает по снегу. Госпожа королева универмагов придирчиво рассматривает себя, потому что из колодца ее тела бурно бьет беловатый фонтан. На шее у нее висит некий аппарат. Аппарат не есть часть ее тела, он болтается на шнурке. По стопочке шнапса всему этому множеству взрослых и детям тоже. Они вдохновенно опрокидывают шнапс внутрь, за обе щеки уплетают деревенские и охотничьи колбаски, припасенные на этот случай. Потолок хозяйского дома опускается на них, кое-кто не успевает вовремя выползти из-под него и выбирается наружу сплющенным, как ноготь. Подождите, ну совсем чуть-чуть, моя сестра как раз сейчас умирает. Эти охлаждающие компрессы имеют определенное предназначение, они для определенных мест. Крестьяне с дополнительными источниками доходов (доходы не удваивают существования, а делают его вполовину меньше!), пунцовые от смущения, выскребают ковер в доме старшего лесничего — до основания, до дыр — и смываются, внутри остается приезжий гость, снаружи — загонщики и загоняемые. Спусковые крючки у охотников погружаются в болотную жижу, без жертв не обойдется. Молодой человек поднимается по тропе на цыпочках, у него настоящее духовое ружье. Это его ружье, и он им воспользуется. Со слабым щелчком разряжается этот атрибут властителя. Пара лисиц, уже обросшая хорошим мехом, так и крутилась в этом году прямо под носом в осеннем предрассветном сумраке. Их шкурки — прекрасное украшение его жилья, подтверждение его высокого охотничьего мастерства. Жена и дети, которые теперь обретаются где-то в тирольских краях, а тогда были еще здесь, сбились в угрюмую кучку, стремясь как можно слабее обозначить перед отцом свое невыразительное присутствие. Это моя личная охотничья комната, грозно заявляет отец своим дрожащим отпрыскам. И никто из вас ничего здесь не потерял! Мертвые тела лисиц плюхаются на пол, когда жена ножом снимает с них их праздничный сельский наряд. Потом шкурки вывешивают на стену в качестве украшения. Пластиковую упаковку от игрушечных тракторов, кукольные коляски, кукольные наряды — немедленно и решительно вон! Самая большая комната в доме с помощью подзатыльников и тычков очищается от этой манной каши детских пустяков. А жене надлежит только обтирать пыль и сохранять всё в надлежащем виде. На полке — максимально полная библиотека любви. Оттуда струятся заманчивые испарения. Он — любитель нижней части женского тела, это уж точно! Он знает, как избежать вопля женского зачатия. Он прочел об этом в соответствующей книге. Он внимательно разглядывает иллюстрации. Постоянно находясь бок о бок с охотой, он превратился в настоящего кабана, даже на людях, в присутствии посторонних. Сейчас он ищет себе подругу. Все разновидности женщин он теперь знает по именам. В детстве он умел различать разные травки, но не знал, как они называются. Природа посылает непонятные сигналы, а женщина — один-единственный: она слюняво поднимает уголки любвеобильных губ вверх. Изо рта у нее тонкой ниткой тянется кипящая слюна, складываясь в знак «да». Мужчину это сбивает с толку. Женщина мягкой кошачьей лапкой любви разжигает вожделение, придает ему упорядоченность, достоинство. Лисы возятся в росистой траве. Мужчина совсем одичал. Путь внутрь женщины — по какой-то трубе глубоко в теле, и попадаешь в какую-то мешанину соков — почему? Теперь она в Тироле, приходится с сожалением это признать. Внутренность женщины готова. Соитие не каждому удается сразу, но это дело наживное. Умирающий голос сестры слабой фистулой разносится по дому. Картинка в просветительской книжонке показывает: по части своего родного, потайного женщина сильно превосходит растение. С другой же стороны, она имеет с лесной порослью значительное сходство. То есть она сама ни в чем не ориентируется. Мы даем вам руководство для совершения прегрешений. Церковь, шатаясь, отворачивается. Использование этой женщины посредством трубчатого соединения, упрощенную схему которого вы здесь видите, мужчина освоит с помощью этой книги. Но он сможет и отказаться от этого, если захочет. Книга с роскошными иллюстрациями в подарочном футляре высылается по почте. Руководство проникает в тебя по одной горькой капельке — хочешь не хочешь, а последуешь ему. Что женщина, что змеиный корень на лугу — оба произрастают, подчиняясь одинаковому принципу: они для того, чтобы их кто-то сорвал, эти цветы! Этот принцип они не без труда передают последующим поколениям. Отец читает книгу, его жена в муках бьется головой о ту ступень развития, которой она не в силах одолеть. Лопается олений глаз. Этому человеку хочется, в конце концов, одолевать женщин и отстреливать дичь, вот так. Дети хотят остаться здесь! Этот желобок между женскими грудями удаляется. Мужчина поднимается по тропе и скоро выйдет наверх. Сейчас он уже почти на вершине. Женщина шлифует о камни свои вечно похотливые когти. Время от времени она окунает свои ногти в соус красного цвета. Фотоаппарат заезжей охотницы болтается на ремне, а такого ни в одной его книжке не описано. На голову нацеплен платок. Она прислонилась к «рейндж-роверу». Кузов машины прекрасно смотрится на фоне лесной дороги. Листва, шелестя, срывается с земли. Из-под нее выползают жуки. Счетчик природы включается для того, чтобы природа могла пользоваться полной свободой действий, по желобу природы катится в прорезь звонкая монетка. Песня, звучи! Любовь диктует цвет, форму, запах. С пластинки звучит имя природы и тема природы. Тема далее разрабатывается. Нет, это вовсе не жена короля универмагов. Это совсем другая женщина. Эта женщина похожа на жену короля универмагов. У моей любушки была такая же головушка и такой же платочек на ней! Женщина смотрит в полевой бинокль, а природа глазеет на нее. Природа в восхищении от всего этого внимания к себе, и сама она восхитительна. Эта женщина не сумасшедшая. Местность на месте подстраивается к запросам и формам тех, кто ее населяет. Итак, на женщине синие джинсы и походная куртка. Она проста. И вместе с тем сложна. Бутылка, которую открывают постепенно (у нее всё на вес золота — и голос, и голова). Эта женщина грешит, как птичка: редко и с удовольствием. Она еще никогда не видела, как выглядит ризница изнутри. Эта женщина — отчаявшаяся в себе система, и у нее отчаянно разнообразные запросы. Свою простоту она черпает из переполненности этим разнообразием. Она без особого усердия помешивает у себя внутри. Внедорожник стоит за поворотом тропы. Эта женщина совсем другая по сравнению с продавщицей универмага, но речь у нас постоянно идет и о той и о другой. В таком-то романе! Жена молодого человека (место жительства в настоящий момент не Рио, а Тироль) годами с бессильным скрипом сгибала рычаги своих конечностей над лотком с джемперами. При виде покупателей она выдавливала из себя «Здравствуйте!». Какие кричащие, ядовитые цвета у этих джемперов, и ведь надо же, они нравятся кому-то. Желтый цвет горчичного газа. Цианистый синий. Вот так, замерзая в окружном городе, она в конце концов познакомилась с лесником. С голодной слюной, стекающей по подбородку. Слабеющие когти мертвой хваткой вцепились в синтетический джемпер. Я как была, так и есть — продавщица в универмаге. Выдержать в пятнадцатиградусный мороз у лотка на распродаже джемперов — это уже что-то. И нет огня, который бы согрел. Но эта женщина — другая. Она прислонилась к суперпроходимому транспортному средству, сияющему, как новая монетка. Она говорит о чем-то таком, чего другие никогда раньше не слышали. Каждое ее слово — очередная приманка, которая кружит ему голову в пещере осени. Бывают дни, когда я купаюсь в крови — вот как сейчас, на этом курорте. Она что-то произносит. Она здоровается и начинает говорить. Молодой человек ломает голову над подобающим ответом и заводит речь об оленях, находящихся в особой комнате. Напряжение огненной саламандрой пробегает по верхней части его тела. Рубашка на нем тает от усилий, а он ведь хорош собой. Так сразу он ей ребенка не сделает. Эта женщина тоже красивая. Она просто распускающийся цветок. С мгновенной решимостью он следит за тем, что она говорит. Она называет его бедолагой и работником, но пусть он завтра придет, если хочет. Она уже сегодня вся пропитана этим запахом крови. Вы — как в телевизоре, со знанием дела говорит он. Какая женщина! Артистки, как правило, очень славные. На иностранных языках эта госпожа охотница тоже говорить умеет, это уж само собой! Сейчас она положит этого собеседника на обе лопатки, опрокинет его, как ведро с мусором, — надо надеть на него узду, и завтра она займется этим с большим удовольствием. От возбуждения он вообще не способен говорить, он сейчас может только толкаться и бодаться. Она ничего не хочет знать. Он ничего не может ответить. Челюсти у него трещат от непривычных усилий что-то сказать. Ей, напротив, все движения вокруг подбородка даются очень легко. Белым туманом веет ветер со стороны гор. Женщина опирается на одну ногу, а другую игриво поставила на подножку машины. Она совершенно трезва. Дело заставляет его беречь силы. Завтра он должен поехать с ними. Некоторые люди, словно ящерицы, обсасывают кожицу своих собственных слов: какая готовность к радостям жизни звучит в ее голосе! Как готовая продукция, прошедшая окончательный контроль, вылетает этот голос из гортани, никого особенно не заботя. Все, что она говорит, имеет деловые последствия. Из-под ее платка что-то выбивается — красивая желтая трава. Мертвые растения поникли, задохнувшись под ее охотничьими сапогами. В этой местности ей не нужно электричество, эта местность сама вырабатывает электричество силой воды! Вяло тикает счетчик этой местности, в знак того, что все идет на спад. Женщина громко дышит. Он говорит: я тут к столу приглашен, прямо сейчас, вот как! На кофе с пирогом — или с тортом, может. Два канюка разбивают головы о скалу. Они съели отраву. Женщина смеется, потому что этот мужчина осторожно вкладывает двусмысленность деревенского пошиба в поленницу своих слов. В эту дровяную гору фраз природного происхождения, говоря о теле и его значении для того, кто им пользуется. Внезапно он превратился в обыкновенного холопа, как жаль! Она требует подать ей руку помощи, что ж, тогда — в охотничий домик, вы сможете прийти туда завтра рано утром? У хозяйки забот полон рот: кишки уже вывешены для обработки. Связка альпинистов неторопливо бредет по плато. Никаких железок, никаких крючьев на ногах. Мужчина говорит о своем разводе. Женщина недовольно выпячивает челюсть. Ни о чем таком не хочу слышать, я хочу чувствовать. Оба смотрят на пламенеющую цепь снежных Альп. Красный свет над лесом. Солнце, давай! А теперь — отступай, топай прочь! Женщина наступает на сигарету и затаптываег ее. Раздавливая траву, она одним движением сильной ноги удаляет из своих владений, с земли, сразу несколько растений. Подземные этажи земли отвечают судорожным согласием. Мужчина показывает свою еще не совсем зажившую после перелома руку. Но легкую работу я, конечно, смогу одолеть. Женщина горячо советует ему: поезжайте завтра с нами, когда мы поедем все вместе, все остальное мы уж найдем, неважно где. А пока запомните мое имя, до завтра оно принадлежит вам. Мужчина страстно хочет, чтобы она с ним говорила, но она не говорит. Судорожное дуновение враждебности. Гусиная кожа на поверхности водах. Она просто как холодная пещера, эта женщина. Может, она богиня? Осенние птицы, явно покинутые своим творцом-производителем, оглядывают землю сверху, кровавые нити тянутся из клювов. Женщина смотрит на мужчину как на часть творения. Он обращается к ней, в глазах затаилась влага. Две лисы падают, сцепившись, касаются земли, превращаются в дымчатые комочки. Боль гонится за оленем, строит шатер для зверей, роет туннель для игры в прятки. Женщина туго завязывает платок под подбородком. Она не боится так далеко заходить в этом своем качестве (женщина), то есть не страшится необходимости исполнять эту должность. С самого рождения лучше всего на свете он знает это ущелье, мужчине это кажется необходимым утешением. Кора земли бугрится, в вечернем свете встает гора. Местность для этой женщины — театр. Лесорубы — это пехота и половые помощники (толпа торопливых, но обделенных). Безработные. Кому-то достанется этот выигрыш — безработица. Лиственничные стволы роями ос окружены. Обработчики стволов боязливой кучкой стоят рядом. Исполняя трудовую церемонию, они недовольно наклоняют свои туловища. Скоро кого-то из этой бригады уволят. Толпа свежевыученных лесорубов, вооружившись своим скудным инвентарем, которому еще явно далеко до настоящего инструмента, рассыпается по склонам. Вдоль федеральной трассы скособочились свеженькие сотовидные частные домики на одну семью. Односемьи вырастают в колонии, и для них опять нужно что-то строить, вот так и живут трудолюбивые пчелки! Сбитое машинами мелкое зверье цепляется за балконы, и кровь каплет на едва оперившиеся террасы. Сестра умирает как раз в таком доме, наполненном застойной тишиной. Если не работает хозяйка, то и никто не работает, потому что этот кто-то не может без мамы. Руки на коленях отдыхают, она ключ в замок вставляет, но больше не сгибается уже под тяжестью огромных вязанок хвороста со склона горы. Последняя трава вянет. Весь день на шоссе грохот. Хорошенький ежик окропляет асфальт. В палисаднике — свинцовая жизнь растений, то есть очень тяжелая. Дети, бледные как привидения. Но мечтают завоевать все спортивные кубки! Такой свихнувшейся окружающая среда просто не может быть! Витрины ломятся от жестяных орнаментов, точно так же, как земля от тяжелых металлов. Ученики, эти жестяные погремушки, против воли тащатся к местам своей учебы. Отец: инвалид и служащий местной администрации. Мать одета и покрыта на кухонной скамье — и на том спасибо! Опасаясь рака, ни один сосед не приходит к ней с утешениями. Болезнь заразная! Внутри сестры множатся дочки многочисленных опухолей, в серванте — кубки за лыжи, эту основу экономической мощи. На курорте в Тобельбаде одна дама из каринтийского Филлаха проходила курс лечения, отца ей больше никогда не доведется полечить. Служащий местной администрации и придорожная торговка из Филлаха, то есть эта дама, составляют величественную пару людей. Вода поступает из крана. Никакой поддержки не оказывает этот мужской кран в образе административного служащего умирающей жене. Короткий звериный всхлип, внимание. Сестра умирает и ни о ком не заботится. Никто не проявляет к ней больше никакого внимания. Сестра сейчас плачет. Мухи гадят на оконные стекла. Ток бежит по проводам. Сестра умирает. Она сидит в своей оболочке из болезненного жира, на нее смотрят лыжные кубки, дети не смотрят на нее вовсе. Эта дама из Филлаха так активна, так оперативна, так привлекательна! Для начала отправляется с детьми кататься на лыжах, чтобы хоть кто-нибудь катался хуже, чем эти чемпионы. Она даже вымыла волосы, постригла их и сделала укладку. Она самостоятельна в своей одержимости табачной торговлей, она не бросает свой ларек, скорее она бросит мужчину, который ждет где-то там. Она образцово-показательная. Она сердечная и обаятельная. Режиссура австрийской табачной индустрии доставляет ей хлопоты, как и многим другим мелким торговцам. Вода вытаскивает форель из-под камней наверх. От сестры вскоре ничего не останется, кроме горы трупных остатков. Дамочка из Филлаха избегает барышень и девушек, которые моложе ее. Она никогда не встает с ними рядом. Служащий местной администрации нашел в ней партнершу равной себе весовой категории, только вот она оказалась немного старше его. Поверхность дамочки из Филлаха уже приобрела легкую зернистость. Неужели она, эта баба, — венец творения? У мужчины благодаря этому появляется возможность на что-то претендовать, и сегодня, в этот изначальный день, он о своей претензии может заявить. Всё как всегда. Эта женщина в деревне — указатель, на котором ясно написано: моя! Снег столь же терпелив к лыжам, как вы — к плате за подъемник. Лесоруб кубарем откатывается в сторону, видя бегущего лыжника. Ему всегда приходится уступать место, когда накатывает превосходящая сила. Лыжники и лесорубы олицетворяют два темных, непонятных мне принципа труда. У тех и у других один враг — природа, эта мимоза. Супружеские обязанности муж теперь не исполняет — боится. Для этой собственницы табачного ларька я — всё на свете, она и всю наличность мне готова отдать, вот как дело-то обстоит. А для моей умирающей супруги я по большей части всего лишь номер два (олицетворяю для нее силы судьбы) и в каком-то смысле выгодная рабочая сила. Но в кои-то веки надо ведь и на танцы сходить. Только не со мной! Одна работа, и никаких развлечений с этой смертельно раненной домашней скотинкой, а так нельзя. Тобельбада курортная сила нас объединила, здоровье — наше величайшее достояние, и мы им теперь вновь овладели — я и дама из Филлаха. Курортные тени пробегают там по цветочным клумбам. Сила умирающих озаряет стены в комнатах, кому нужны там мои помои. Для моей жены ценность представляли только дети дети дети. А мне приходилось эту ценность оплачивать. Проходить медицинское обследование у доктора она не хотела. Она не могла позволить этому господину залезать к ней снизу и копаться там. Его равнодушные взгляды не должны бегать по ее внутренностям, как наши любимые лыжники — по снежной глади. И на финише он лучший, и в училище, и во всем земельном округе среди ребят своего возраста — пусть кто-нибудь попытается повторить такой успех! Господин доктор, ведь эта земля — она как будто живая. Моя дорогая филлахская подружка, я гляжу, ты неплохо нас обихаживаешь. Окровавленных святых нашей общины из окна ночного поезда не разглядишь. Вы о
