А еще — демонтировать «вороньи гнезда», квадратные прически на головах немыслимо уродливых девиц, содрать с них эту корабельную оснастку, повыдергав все заколки. Свитерки «под Никки» перемалывать зубами до тех пор, пока и след этого самого Никки не простынет и не останется гладкая, пресная кашица самых заурядных свитеров. Райнер закусывает губу до крови, когда девицы проходят мимо него и словно говорят: «Возьми меня! Нет, лучше меня возьми!» У них черные черточки над глазами, подведено верхнее веко, и белая губная помада, и бледно-розовый крем «Лабизан», они — серое стадо, в котором встречаются разноцветные вкрапления. Нижнюю юбку мамаша накрахмалила, а из-под юбки — стойкий запах тела. Юбку-то им подавай попышнее, стоячую, а вот мыться они не желают.
Райнер не хочет связываться с какой-нибудь девицей, пока не хочет, он оценивает их издали. У него еще все впереди, он знает.
Мамочка заглядывает в комнату, приходит в праведный ужас от собственного выводка, но вслух произносит, что лучше бы ее потомству стремиться к прекрасному в мыслях, словах и делах — и воплощать это стремление. Для того они и ходят в гимназию, где этому учат. Им надлежит возводить мосты, а не разрушать их: один мост ведет от тебя к ближнему, а другой — от ближнего к тебе самому. Близнецы мостов возводить не желают.
Анна говорит:
— Мы — воплощение свободы, у которой есть выбор, однако мы не выбираем свободу. Мы обречены на свободу. Как взгляну на тебя, мама, то прямо так оно и есть, все сходится. Одиночество, покинутость в своей свободе — это про тебя. И истоки покинутости в самом существовании свободы. По тебе видно.
Мамочка этих слов не понимает, но точно знает, что дела в этом мире обстояли бы гораздо лучше, если бы мир больше слушался своих философов, художников и поэтов, а не руководствовался бы собственным мелочным эгоистическим рассудком, который кроме своего корыта ничего больше не видит вокруг. И ее детям надо верить Бетховену и Сократу.
Близнецы растолковывают матери, что и ее не-существование также допустимо и возможно.
— Да я лично вас рожала, сперва одну, потом другого. Поэтому вы существуете, и я сама тоже существую.
Что за чушь такая. Ведь мир так прекрасен, так просторен, так богат красками и так молод, прежде всего, если и сам ты тоже молод. Им можно даже вырезать из журнала новый портрет Элвиса, она наконец-то им позволяет, хотя только что запрещала.
От матери отмахиваются, как от надоедливой мухи. При этом у детей снова появляется тот, давешний, ненормальный взгляд.
Мать уходит и уже в дверях говорит, что ее детям, которые для мамы на всю жизнь останутся маленькими детками, о ком всегда беспокоишься, следовало бы научиться обращать внимание на маленькие радости жизни. Есть люди, пренебрегающие деревьями необычного вида, они не замечают цветов или кустарника на обочине дороги, а иногда даже топчут и ломают их. Эти люди и животных мучают. Заурядные, лишенные духовной жизни люди, к которым ее дети не принадлежат. Ее дети должны ценить то небольшое и малоприметное, чего другие просто не замечают. Для того-то она их и воспитывала. При этом нередко преодолевая сопротивление мужа. Солдатом он был, солдатом и остался, грубый и сам не свой до дешевых развлекательных фильмов. Не будь он таким грубым, он не смог бы убивать. Эта грубость была ему необходима. Мягкость была бы неуместна, она противоречила бы его служебным и профессиональным обязанностям.
У матери до сих пор перед глазами его гогочущий рот, когда отец смотрит кинофильм с участием Хайнца Рюмана. Любимое его кино, бесспорный фаворит среди всех фильмов — «Пунш-жженка». Он без устали смотрел его много раз подряд. Только он, один-единственный, распознавал в этом фильме все его изысканные тонкости, остальные все ржали над плоскими шуточками, которые лежали на поверхности. Уже тогда, когда этот фильм только появился на экранах, он предсказывал будущее. Отец это еще тогда понял.
Часто, даже когда и не просят вовсе, он принимается пересказывать содержание кинокомедии «Жженка», к сожалению, дети уже не могут ее посмотреть, как жаль. В этой картине Новое время показало свое истинное лицо в образе того молодого учителя, который обладал национальными идеалами. Учитель в киноленте говорит, что старые времена должны неотвратимо исчезнуть. И сам папа тоже так думает, а близнецы вот сейчас, сию минуту готовят приход новых времен. И времена эти еще более новые, чем те новые времена из фильма.
— Чего ж вы хотите, я всегда был противником отживших традиций. Мне еще посчастливилось увидеть несколько фильмов-ревю с Мариной Рекк, вот у кого огромная сила воли и выносливость, она до сих пор держит себя в форме и все еще танцует. И еще была такая душевная картина по Гансу Христиану Андерсену. По окончании съемок актер, который играл там главную роль, лишил жизни себя, свою супругу и детей, потому что благоверная его еврейкой была. Вот и получилось, что перед смертью ему была предоставлена возможность продемонстрировать свой юмор, глубоко гуманный, а не гнилой и разлагающий. Такой юмор только тогда получается, когда идет от души, изнутри. Это самое нутро и было разодрано в клочья быстродействующим ядом. Другие помирают куда более незаметно, а мучаются, поди, даже еще больше. Вот так вот, кишки все изорваны, а датский сказочник для грядущих поколений сохранился лишь в виде целлулоидной ленты. Что-то осталось и продолжает жить помимо него самого.
Прекрасное, прекрасное, прекрасное было время.
Обжигающий песок пустыни.
***
Особенно мягок весенний свет, струящийся сквозь стеклянные, стиля модерн, двери, созданные Рене Лаликом, которые еще в двадцатых годах попали в Париж, на Всемирную выставку, а после нее сразу же переехали в Вену. Софи по своему внутреннему ощущению тоже сделана из стекла, или же из блистающего белизной фарфора, или, еще лучше, из легированной стали. Спорт наводит блеск на Софи со всех сторон, благодаря ему она подвижна и гибка. А что не под силу спорту, с тем справится библиотека отца, заложит основу, обеспечит надлежащий уровень развития. Софи, однако, девушка скорее спортивная, чем книжная. Отнюдь не ходячая энциклопедия. Все выступы округлы, закалены и отполированы до блеска. Любая грязь абсолютно чужда самой ее сути, как еще несколько лет назад всем немцам по самой своей сути было чуждо все не немецкое, оно было просто неприемлемо, нынче, правда, оживленно развивается туризм, и весь мир стекается к немцам прямо в дом, как и сами немцы растекаются из дома по всему миру.
На совершенно гладкой поверхности ее тела нет ни единого уязвимой складки; и хотя так и тянет застолбить на ней место, ничего не выйдет, соскользнешь, не удержишься. Софи одета в платьице для тенниса (на ней всегда что-нибудь спортивное), она входит в комнату и говорит Райнеру, в котором живет любовь к ней (он, правда, это скрывает, чтобы не ослабить своих позиций):
— Дай-ка двадцатку на такси, а то у меня с собой ни гроша, а мама ушла к приятельнице на чашку чая.
Втихомолку пуская слезу, Райнер роется в крошечном кошельке. Софи получает деньги, сумму для Райнера немалую, каковую ему наверняка не вернут. Дело в том, что для Софи деньги вообще не существуют, ибо они всегда естественным образом есть в наличии. А Райнер долго еще смотрит вослед своей хорошенькой двадцатке, хотя она давным-давно уже покинула дом. Отец Райнера поездки на такси считает выражением болезненного тщеславия, которое его сын должен подавлять, что теряет всякий смысл, если тому приходится расплачиваться за других. Для Софи такси лишь обычное средство передвижения.
