— Царь почивает. Он недавно вернулся с охоты. Он праздновал и пил…
— Не сомневаюсь, дорогой мой Хуза, что в данный момент Ирод пьян. Разбуди его, облей, если надо, водой — он терпит воду лишь на улице — и объяви о моем приходе.
Хуза исчез. Я услышал ворчание, потом вопли в глубине дворца. Наконец появился Хуза, распахнул передо мной обе створки бронзовых дверей, которые вели в зал приемов.
— Пилат! Друг мой Пилат! У тебя самые красивые пряжки во всей Римской империи!
Бледно-зеленый Ирод возлежал в глубине зала на множестве подушек, словно устрица в открытой раковине, и подавал мне знаки руками:
— Пилат! Пилат! От тебя пахнет лучше, чем от женщины! Кожа у тебя нежнее, чем у любой блудницы! Как же должен любить тебя Тиберий!
Я давно привык к двуличию Ирода, к его шумным лицемерным похвалам в превосходной степени с намеками на любовную жизнь, к открытому двуличию, чисто восточному и цветистому в словах. Это двуличие стало его сутью: он пытался показать мне, что рад видеть меня, что принимает меня с открытым сердцем.
— Вы просто очаровательны, вы, римские чиновники. Поглядите на этого палача сердец. Выбритое лицо, подрезанные и завитые горячим железом волосы, безволосые руки и ноги, умащенное и надушенное тело. Мне говорили, Понтий Пилат, что ты моешься каждый день! Ежедневно, разве такое возможно? Какая восхитительная утонченность! Уверен, твоя супруга, очаровательная Клавдия Прокула, должна радоваться, что имеет гладкого, как галька, мужа! Счастье, что она не вышла замуж за одного из нас. Она бы лишилась чувств, так мы воняем… Особенно я, ведь я не в ладах с водой. Спроси у Иродиады, моей старой обезьяны!
Он оглушительно расхохотался. Я уже привык пропускать мимо ушей чудовищные пошлости, украшавшие его речь: все это следовало отнести на счет его прекрасного расположения духа.
Я огляделся вокруг и заметил, что на многочисленных лежанках спали юные обнаженные рабыни. Ирод заметил мой внимательный взгляд.
— Да, если бы вокруг меня не было прекрасной плоти, я решил бы, что уже лежу в могиле. Знаешь, мне уже шестьдесят лет, почти не осталось волос, и нет ни одного зуба. Но отсутствие клыков не значит, что у меня нет аппетита!
— Я считал тебя очень набожным.
Он помрачнел и движением руки отослал Хузу и прочих свидетелей. Двери закрылись, оставив в зале только нас и спящих девушек.
— Я даже не дотрагиваюсь до них. И даже если бы захотел, не смог бы. Молодым я мог разбить орех своим копьем. Пилат, это — правда, оно было твердым, как древесина олив. Сегодня я не могу справиться даже с гнилым томатом. А ты?
Вместо ответа я рассмеялся. Я знал, что любой разговор с Иродом всегда начинался с непристойностей.
— А ты? — повторил он.
— Ирод, я пришел к тебе не для того, чтобы говорить о своих постельных подвигах.
— Подвигах? Значит, у тебя все хорошо. Я тебя спрашиваю об этом, потому что иногда говорю себе, что слабость моя происходит скорее от власти, чем от старости. Но ты говоришь мне, что… А Тиберий? Он еще более стар и имеет еще больше власти! По твоим сведениям, он все еще способен…
— Ирод, я об этом ничего не знаю.
Конечно, я лгал. Мы оба знали, что Тиберий давно уже ничего не испытывает и вынужден устраивать ошеломительные оргии, чтобы ощутить хоть каплю плотского желания. Но, пытаясь заставить Ирода сменить тему разговора, я решил погрешить против истины.
— Вообще-то я знаю, Ирод.
— Итак? — спросил он со страстью в голосе.
— Тиберий остается… очень свежим.
Ирод уронил голову на грудь, он выглядел усталым и разочарованным. Казалось, его лишили последней надежды.
— Ты прав, Пилат. У Тиберия еще стоит. А поэтому Тиберий это Тиберий, а Ирод всего только Ирод.
Он зашмыгал носом. Я испугался, что по своей привычке пьяницы он начнет оплакивать самого себя. И немедленно заговорил на другую тему, надеясь, что время вступлений закончилось:
— Ирод, я пришел к тебе, чтобы поговорить об Иешуа.
— А что о нем говорить? Тема закрыта. Выпей чего-нибудь. Советую отведать шаласского вина, оно пожиже лассумского, но куда приятнее белого кальзарского.
— Ирод, мы с тобой две лисицы, а лисицам не удается долго обманывать друг друга. Я слишком хорошо тебя знаю. После смерти твоего отца Палестину разделили на четыре части. Из четырех братьев лишь с тобой одним можно считаться. Ты прекрасно управляешь своей долей, Палестиной. Только ты по-настоящему достоин титула тетрарха. Стоит ли напоминать о том, что думает твой старший брат? Из-за его неспособности моей заботой давно стала Иудея. Что касается двух других твоих братьев, ты давно уже понял, что они останутся мелкими царьками. Ты один, Ирод, имеешь право восседать на троне не только по крови, но и по таланту.
Ирод прервал меня с кривой усмешкой:
— Ты должен сообщить мне что-то очень неприятное, если перед этим так восхваляешь меня. Я жду самого худшего.
— Терпение, Ирод, терпение. Вы, евреи, потратили века, чтобы вас завоевали, вашу землю захватили, вас обратили в рабов. Ваша история — цепь сплошной покорности. А знаешь почему? Не потому, что вы слабы. Напротив, у вас много силы и не меньше мужества. Нет, все оттого, что вы слишком раздроблены. Даже ваша вера в этого Единого безымянного Бога переживается каждым по-разному, и вы находите в вере средство, чтобы противостоять друг другу. Ты — сын Ирода Великого, самый близкий к отцу, единственный достойный его наследия, и я знаю, о чем ты мечтаешь: ты хочешь объединить нацию под водительством одного царя с одной и той же верой. Как царь, ты сделал свой выбор. Ради веры ты выбрал Иешуа, а вернее, культ Иешуа. Ты пытаешься теперь собрать всех вокруг себя, в том числе и Иешуа. Ты готов изгнать любого чужеземца со своей земли, а меня в первую очередь.
Ирод с улыбкой смотрел на меня:
— Ты закончил, Пилат?
— Нет!
— Значит, я отвечу тебе позже. После твоего урока. Позволишь мне выпить вместо того, чтобы делать записи?
— Ты всегда интересовался озаренными, которые бродят по стране. Некоторые утверждают, что из-за твоей великой набожности, но я подозреваю, что речь идет о политическом расчете. Ваши священные тексты предсказывают, что придет человек из колена Давидова, вы его называете мессией, и он объединит весь народ Израиля. И вот на берегах Иордана, на твоей территории, появляется Иоханан Омывающий. Тебя он заинтересовал, ты возмечтал о том, чтобы использовать его, потом увидел, что им нельзя манипулировать, что он вас ненавидит, тебя и Иродиаду, и ты отдаешь его палачам. И тут появляется Иешуа. От своих соглядатаев я знаю, что ты встречался с ним, вел с ним споры. В отличие от Иоханана Омывающего, ты позволяешь ему проповедовать, объединять вокруг себя людей. Я говорю «ты позволяешь», потому что все происходит на твоих землях, в Галилее. Одно движение твоей руки, и Иешуа исчезнет, как и Иоханан. Но ты позволяешь ему беспрепятственно передвигаться, произносить свои речи, подогревать страсти и объединять вокруг себя верных учеников. Ты заметил, что он особенный человек, более радикальный и популярный, чем любой другой пророк. Его слова изменяют людей, народ следует за ним на коленях, зрелые мужи бросают свои занятия, свои дома, чтобы последовать за ним и жить милостыней. Ты понял, что с помощью этого человека сможешь поднять восстание евреев.
