Что же, если не любовь?
В палате чувствуешь, что время остановилось, оно что-то остановило и в тебе, несмотря на всю электронику, которой здесь все напичкано и которая создает для тебя время; часы становятся абстракцией, минуты проходят как сквозь капельницу. Когда потеряно все, вплоть до желания покончить с собой, не остается больше ничего. Ты это прекрасно знаешь, мой друг, незнакомец, ты, который лежишь здесь спокойней, чем твоя подушка, погруженный в сон. Они оплели всего тебя проводами и трубками, есть даже машина, чтобы ты дышал, тебя удерживают за все кончики, ты как марионетка, подвешенная над полным сном. При этом, боже мой, казалось, что ты, как собака, цепляешься за жизнь с невиданной силой, силой, которая требуется иногда просто для того, чтобы оторвать голову от подушки; ты смирял улыбкой свое страстное желание жить, и ты передал его мне, ты, мой друг вот уже три недели, только три недели жизни. Не считая одного различия, нас можно было принять за двух братьев. Но это различие существовало.
Так странно, что тебя здесь больше нет, да нет, на самом деле ты еще здесь, но все меньше и меньше, не по-настоящему, все неясно, такое впечатление, что ты в бессознательном состоянии, а ведь ты всегда разговаривал со мной, смотрел мне прямо в глаза. Теперь ты, наверное, погружен только в себя, я даже не знаю, слышишь ли ты меня, остались ли у тебя мысли, ощущения. Я спрашиваю себя, чувствуешь ли ты вообще что-нибудь, это неизвестно, просто кажется, что надо продолжать с тобой разговаривать, как со стеной, до тех пор пока она не услышит.
Мы не знаем друг друга, однако ты много значил для меня, вначале ты был для меня ничем, два месяца назад ты был для меня никем, даже не приятель, даже не коллега, не близкий, ты не из моей семьи и не из моих знакомых — ты был никем. Мы были рядом всего двадцать два дня, однако за эти двадцать два дня мы все друг другу сказали. Надо признать, что это было единственное, что нам оставалось, — беседовать, и нам было безумно хорошо так разговаривать. Утром ты передавал мне свое печенье — тебе нельзя было ничего сладкого, масло и кофе тоже нельзя; вообще-то у тебя уже все было плохо, но никогда, ни разу я не почувствовал, что ты мне завидуешь, никогда я не чувствовал этого в тебе, хотя мы знали, что мое пребывание здесь будет не таким сложным, как твое, и не таким неясным. Когда вместе болеешь, это создает особую связь, все те различия, которые, как можно предположить, существовали между нами, — их просто не предполагаешь. Что тут говорить, это очень объединяет. Меня ждала классическая операция — так, надрез одного органа, тогда как с тобой все было проблематично, попытки были очень сложными, и когда врач с тобой об этом говорил, то улыбался принужденно. На нашем уровне мы не очень хорошо все понимали, однако болеть — это узнавать много новых слов, расшифровывать свою кровь, разбираться в своих органах, искать смысл во всем, что происходит с тобой, но в твоем случае понимать было недостаточно. Мы расшифровывали результаты твоих анализов как кроссворды, но с каждым обследованием ты все больше и больше терял интерес к кроссвордам, твой взгляд застывал над листком.
В общей сложности мы провели двадцать два дня на одних квадратных метрах, двадцать два дня и столько же ночей мы прожили в палате под одним номером, это была наша реальность — палата 422, поэтому, ты понимаешь, это было уже единение духа, своего рода братство, по сути, только это и было — тела, готовые исцелиться, тела, стремящиеся вновь обрести вкус смеха, ходьбы, чтобы можно было подняться, надеть тапочки, один за другим или оба сразу, в этом была настоящая победа — снова надеть тапочки, а потом уже встать, снова зажечь в мире свой маленький огонек, испытать себя сначала в коридоре, постоять там… Но вставать мы не могли, поэтому что же говорить о тапочках, у нас их просто забрали и положили на нижнюю полку шкафа, и это большой показатель, когда тебе даже не ставят тапочек у кровати, — значит, не считают, что ты поднимешься. Поэтому, если тапочки стоят у кровати, само по себе это уже победа, обещание, впрочем, мы знали, что в тот день, когда их нам вернут, в то утро, когда нам скажут, что мы снова наденем их, это будет триумфом, взрывом радости — представляешь, в каком мы были состоянии… С шести утра мы обменивались своими достижениями, без всякого соперничества сравнивали наши цифры. Если не было температуры и давление было в норме, этого уже было достаточно, чтобы сказать, что день будет хорошим. Медсестры разговаривали с нами как с детьми, в их интонациях была осторожность, которой нас не окружали с ясельного возраста, в ответ мы тоже разговаривали с ними как хорошие мальчики: скажите, мадемуазель, не могли бы вы приподнять мне немного подушку, да, вот так, и ему тоже, и включить нам телевизор, да, спасибо, не слишком громко… Но, что ни говори, они были нормальными людьми, наши медсестры, они были самой жизнью, они невольно демонстрировали нам свое здоровье, мы завидовали им тайно, ведь они были на другой стороне, на стороне тех, кто по вечерам уходит из мира, где все было белым и голубым, они были из тех, кто смешивается с толпой и садится в общественный транспорт, из тех, кто мог пройтись под дождем, ждать автобус, нести свои покупки, тратить больше часа на дорогу домой по холоду, — по этим простым причинам их можно было отнести к числу тех везунчиков, кто хорошо себя чувствует, да тех, кто просто чувствует…
Ты и я, мы могли целый день молчать, дремать или рассказывать друг другу об обследованиях, которые нам предстояли, мы подбадривали друг друга, уверяя, что здесь лучшие врачи, что мы в лучшей больнице, — мы гордились тем, что болеем в лучшей больнице. Нужно действительно друг друга любить, чтобы делить одну маленькую комнату, не страдать от запахов другого, видеть тело другого, все чувствовать, слышать все слова врача, самые интимные, обращенные к другому. По сути, твой взгляд всегда обращен к другому, ведь в тот день, когда я вернулся из операционной, именно в твоем взгляде я увидел, что мир по-прежнему существует, ты даже послал мне одну из своих улыбок — ту, идущую издалека, из твоих страданий, как солнце, которое уже давно не появлялось. Ты ничего не сказал, даже сделал знак, что не надо разговаривать, я хорошо это помню, ты даже не ждал от меня, что я сделаю усилие и хотя бы подмигну тебе, ты знал, что это такое, вернуться после операции, у тебя столько их было за эти два месяца. Нет, ты только подал мне знак взглядом, твои глаза показали на шторы, не мешает ли мне свет, тогда бы ты позвонил, попросил бы их опустить, остался бы в полумраке, ты бы искренне пожертвовал зимним солнцем, хотя это был действительно один их самых хороших деньков за долгое время.
Между тобой и мной все было хорошо. Нас устраивало, что была зима, мы меньше завидовали тому, что происходит снаружи, все время говорили, что там холодно, плохо — в общем, находили всевозможные утешения. Солнце садилось в пять часов, ночь каждый вечер делала нам этот подарок, поспешала — свет угасал, чтобы не раздражать нас. И мы оставались в своем мире, окруженные всеми признаками нашей болезни, всеми ее показателями; в своем невезении мы были как в кабине пилота, отсюда все контролировалось, мы вступали в ночь со всеми этими контрольными приборами, вокруг наших голов все гудело, горели красные и синие огоньки, мы никогда по-настоящему не засыпали, это было бдение, мы смотрели одну программу на двоих, сон настигал нас на мгновения, это прерывало фильм, и мы ничего больше не понимали ни в фильме, ни во всем остальном. Конечно, мы были немного одурманены лекарствами, которые мы принимали, и потом, этот тяжелый воздух больницы, от него всегда слишком жарко, всегда слишком надышано. Кажется, мы все же засыпали, хотя не было полной уверенности, просто время от времени один из нас начинал посапывать, мы как будто бессознательно сменяли друг друга, как будто каждый из нас по очереди нес свою вахту, мы впадали в сон с подозрительной осторожностью, хотя ночь в больнице — это своего рода передышка, перерыв, как в футболе, когда ничего не разыгрывается, матч прерван. Время от времени я посматривал на тебя, страх все время витал над нами, несмотря на все анксиолитические средства. Ночи имели странную структуру, мы наблюдали друг за другом, как никто другой за нами не наблюдал, может, только наши матери в первые дни, когда они еще опасались за нашу жизнь. В остальном ты и я, мы были как одно целое, наши кровати в двух метрах одна от другой, падающий моральный дух, и тапочки, ожидающие нас в шкафу.
