Мать заснула. Девочка выходит, оглядывается вокруг, смотрит на оставшиеся вещи.
Чанх на кухне, готовит рис на ужин. Пауло рядом с ним.
Можно подумать, самый обычный день, как восемь месяцев назад до всего, что случилось после последних каникул.
Девочка обходит дом. Почти вся мебель исчезла. Из комнаты До они взяли старую швейную машинку.
Кое-где еще стоят кровати, на них бирки с надписью по-китайски.
Девочка идет в ванную. Смотрит на себя в зеркало. Овальное зеркало в ванной они оставили.
В зеркало она видит младшего брата, который проходит по двору. Тихонько зовет: «Пауло»!
Пауло зашел в ванную комнату через маленькую дверцу со стороны реки. Они долго стоят, обнявшись и целуясь. Потом девочка разделась, легла рядом с ним и показала ему, как он должен лечь, прямо на нее. Он сделал, как она сказала. Она поцеловала его, а потом помогла ему.
Когда он закричал, она губами зажала его губы, чтобы мать не услышала крик освобождения своего сына.
Там, в ванной они и познали друг друга единственный раз в их жизни.
Младший брат впервые испытал подобное наслаждение. Из его закрытых глаз потекли слезы. И они поплакали вместе, не говоря ни слова, как делали это всегда.
Там, в ванной, глядя на блаженное смятение брата, на его нежную насмешливую улыбку, девочка неожиданно поняла, что любовь ее была единой: к китайцу из Садека и младшему брату из Вечности.
Младший брат уснул на прохладном кафеле ванной комнаты.
Девочка оставила его там.
Она вернулась к матери, в гостиную. Чанх тоже был там.
Мать пьет холодный горький чай. Улыбается Чанху, говорит, что во Франции ей ни за что не удастся попить такой чай.
Мать спрашивает, где Пауло. Чанх говорит, что он точно не знает, но скорее всего он пошел в только что открывшийся бассейн. Девочка с Чанхом не смотрят друг на друга с тех пор, как она возвратилась в гостиную.
Мать спрашивает девочку, ходит ли она еще в лицей. Девочка говорит, что нет, не ходит. Только на занятия по-французскому, потому что они доставляют ей удовольствие.
— А чего ты ждешь?
— Ничего.
Мать задумывается.
— Да… ты сказала то самое слово… Мы больше ничего не ждем.
Девочка гладит мать по лицу, улыбается ей. Внезапно мать признается дочери, что они с ней очень разные и всегда были разными:
— Я никогда тебе этого не говорила… но ты должна знать… Учеба никогда не давалась мне так легко, как тебе… И потом я всегда была чересчур серьезной и отбила у себя всякий вкус к удовольствию… — И еще мать говорит своей дочери. — Оставайся такой, какая ты есть. Никогда больше меня не слушай. Пообещай мне это. Никогда.
Девочка плачет и обещает:
— Обещаю.
Мать, чтобы переменить тему разговора, хитрит, внезапно заговаривает о китайце:
— Говорят, он собирается жениться…
Девочка не отвечает.
— Отвечай же. Ты никогда мне не отвечаешь, — ласково говорит мать.
— Думаю, что да. Он действительно собирается жениться. Здесь, в Садеке, прямо на этих днях… Если только он в последнюю минуту не пошлет все к черту: помолвку, волю отца…
Мать ошеломлена. Кричит:
— Ты считаешь, он способен на это…?
— Нет.
Мать удручена, но спокойна.
— Значит, нет больше никакой надежды… — говорит она.
— Никакой.
Мать продолжает ту же тему, обращаясь как бы только к себе и сохраняя при этом спокойствие:
— Да… ты права… Китайские дети воспитаны в уважении к родителям… для них родители словно боги… это даже противно… Но я, возможно, могла бы поговорить с ним в последний раз, в самый последний раз… а почему бы и нет? Я бы объяснила ему… а чем я рискую?… Я бы очень четко объяснила ему нашу ситуацию… Пусть по крайней мере не бросает тебя.
— Он не бросит меня. Никогда.
Мать закрывает глаза, словно собирается заснуть.
Говорит, с закрытыми глазами:
— Откуда ты знаешь?
— Знаю… как знаю то, что однажды умру.
Мать плачет совсем тихо. Говорит сквозь слезы:
— Вот так история… Господи… вот так история… А ты… ты забудешь его?
Девочка нехотя отвечает:
— Я… не знаю, и вообще, я не могу сказать это тебе.
Мать бросает на дочь пронзительный, молодой взгляд. Говорит, чувствуя облегчение от того, что ей больше не надо ни на что надеяться:
— Тогда не говори ничего. — И тут же спрашивает дочь. — Ты вообще-то рассказываешь мне все… или все-таки нет…
Девочка опускает глаза, берет себя в руки… Говорит, что не все, но это не имеет значения. Мать отвечает, что она права. Что это не имеет совершенно никакого значения.
Входит Пауло. Мать спрашивает его, где он был. Пауло говорит: «В бассейне». Впервые младший брат говорит неправду.
Девочка и Чанх улыбаются. Мать ничего не понимает. Младший брат садится рядом с Чанхом.
Чанх «разоблачает» мать: она в который раз не устояла перед старшим сыном. Мать слушает так, словно речь идет не о ней, у нее заинтересованный и непринужденный вид. Чанх показывает на нее пальцем и говорит:
— Она дала ему помимо всего прочего еще пятьсот пиастров. Уверяет, что была вынуждена. Иначе он бы убил ее, свою мать.
Девочка смотрит на мать. Та совершенно невозмутима. Она откровенно лицемерит.
Девочка спрашивает Чанха, как поступил он, Чанх.
— Ты что-нибудь сделал?
Мать слушает с интересом. Чанх отвечает:
— Я написал отцу китайца, что старший брат украл оставшиеся деньги. Его отец написал мне, чтобы я зашел к нему. Я пошел. И он дал мне еще пятьсот пиастров для нее. Она взяла. Так все и обошлось. Пьер теперь уехал и не сможет больше воровать у нее.
Такое впечатление, что мать заснула, устав от самой себя, от всех этих историй (в том числе и от своей собственной), в которые она, непонятно каким образом, оказалась замешена.
Пауло лукаво смеется, как посмеялся бы над шуткой. Он говорит:
— Его отец заплатил за все.
Девочка смотрит на мать. Подходит и целует ее. Мать беззвучно смеется. Едва слышно вскрикивает. Опять смеется обычным для всей семьи безумным смехом. Они довольны, потому что младший брат заговорил, хотя никто не просил его об этом.
Девочка спрашивает, дал ли отец китайца деньги просто так… без всяких условий.
Чанх смеется и говорит, что единственное условие, которое поставил отец — чтобы они как можно быстрее убрались из колонии.
