— Теперь я только это и делаю. Других желаний у меня нет. И любви нет. Это страшно, в это невозможно поверить.
— Как будто мы с тобой и вовсе незнакомы.
— Да. Как будто ты умерла тысячу лет назад.
Молчание. Потом она спрашивает:
— А на какой день назначена ваша свадьба?
— Вы успеете уехать во Францию. Отец узнавал. Вы все трое — среди отъезжающих в ту неделю, что перед моей свадьбой.
— Он решил ускорить вашу свадьбу.
— Если бы он назначил эту свадьбу на то время, пока ты еще здесь, я бы ни за что не согласился.
Девочка спрашивает, рассказал ли ему отец про то, сколько денег украл ее брат и про все сложности с матерью.
Он говорит, что нет, и его это не интересует. Что для его отца это ничего не значит, совершенно ничего… о таких ничтожных суммах не стоит и говорить.
Она говорит, что, может быть, когда-нибудь они увидятся снова. Позднее. Через много лет. Один раз, а может, и не один. Он спрашивает, зачем им снова встречаться.
— Чтобы знать, — говорит она.
— Что знать?
— Все, что произойдет в нашей жизни, в твоей и моей.
Молчание.
А потом она вновь и вновь спрашивает его, где он впервые увидел свою невесту.
— В гостиной моего отца. А еще на улице, когда она подъехала к дому отца, чтобы показаться мне в его присутствии.
— Ты мне сказал: она красивая.
— Да, красивая. С виду, кажется, красивая… Кожа белая и очень тонкая, как у северянок. Но она очень крепкая, а не такая маленькая и худенькая, как ты. По-моему, у меня с ней ничего не выйдет…
— Ты не сможешь ее поднять…
— Может быть, и смогу… но ты-то весишь не больше чемодана… я могу бросить тебя на кровать… как маленький чемодан…
Девочка говорит, что теперь при слове «крепкая», она всегда будет смеяться.
— Она еще не имеет права смотреть на меня. Но она меня видела, это точно. Она очень серьезно относится к китайским обычаям. Китайские женщины входят в роль невесты, только когда получают право смотреть на нас, почти в самом конце помолвки.
Он пристально, не отводя глаз, смотрит на нее. Откидывает с ее лица волосы и смотрит на нее так, что это становится бессмысленным, потому что он уже не узнает ее.
— А мне бы хотелось, чтобы мы поженились, — говорит она. — Чтобы мы стали женатыми любовниками.
— И мучили друг друга.
— Да. Мучили самым жестоким образом.
— И замучили до смерти.
— Да. И твоя жена тоже может от этого умереть. Как и мы.
— Наверно.
— Раз я заставляю вас так страдать, и тебя, и ее, я как бы и поженю вас сама.
— Так оно и есть, ты нас и поженишь.
Она чуть слышно плачет, очень ласково говорит, что не может удержаться от слез, правда, не может…
Они замолкают. Долгое молчание. Больше не смотрят друг на друга.
— А потом у вас будут дети, — вдруг говорит она.
Они плачут.
— Ты никогда не увидишь этих детей, — говорит он. — Ты можешь повидать всех детей на свете, но только не этих.
Она приникает к нему. Легким движением руки он прижимает ее к своей груди. Она плачет у него на груди.
— Всю мою жизнь я буду любить только тебя, — говорит он.
Она вскидывается. Она кричит.
Что он будет счастлив, она хочет этого, что он полюбит эту китайскую женщину. «Клянусь тебе!» — говорит она.
А потом она говорит, что у него будут дети, а дети — это всегда счастье, весна жизни.
А он как будто и не слышал всего этого, он только смотрит на нее, только смотрит. И говорит:
— Ты моя любовь.
Он плачет. Она никогда, никогда не увидит «весну жизни». Оба плачут.
Она говорит, что никогда не забудет его запах. А он — ее худенькое, детское тело, которым владел каждую ночь. Священным для него. И никогда больше не испытает этого счастья — говорит он — отчаянного, сумасшедшего, от которого хочется умереть.
Долгое молчание конца ночи. И вновь на город стеной обрушивается ливень, наводняя улицы и сердца.
— Муссон, — говорит он.
Она спрашивает, хороши ли для рисовых полей столь сильные дожди.
Он говорит, что для них это лучше всего.
Она поднимает глаза на этого человека. Сквозь слезы она все еще смотрит на на него. Она говорит:
— А моей любовью всегда будешь ты.
— Да. Единственной. В твоей жизни.
Дождь.
Его запах заполняет комнату.
Любовники бросаются друг к другу, испытывая очень сильное желание: они почти в беспамятстве.
Они засыпают.
Просыпаются.
Снова засыпают.
Китаец говорит:
— Дождь… и я здесь, с тобой… моя девочка… моя маленькая…
Она говорит, что это правда, что впервые, с тех пор как они познакомились, пошел дождь. Вернее, второй раз за одну ночь.
Она спрашивает, есть ли у него рисовые поля. Он отвечает, что нет, у китайцев их не бывает. Она спрашивает, какой же торговлей занимаются китайцы. Он говорит, что китайцы торгуют золотом, очень часто опиумом, а также чаем, тоже часто, а еще фарфором, лаком, красками. И еще «домами» и часто играют на бирже. Китайские биржи есть везде, во всем мире. И еще везде, во всем мире, любят китайскую кухню, даже ласточкины гнезда и столетние яйца.
— А еще они торгуют нефритом, — говорит девочка.
— Да. И шелком.
Они замолкают.
Они смотрят друг на друга.
Она прижимает его к себе.
Он спрашивает: «Что с тобой?»
— Я смотрю на тебя.
Она долго смотрит на него. Потом она говорит, что он должен когда-нибудь рассказать своей жене все, что произошло между ним и ею, между ее мужем и девочкой из школы в Садеке. Он должен рассказать все-все про счастье и про страдание, про отчаяние и про радость. «Чтобы кто-нибудь еще раз выслушал эту историю, чтобы не забылось самое главное в ней, чтобы осталось от нее нечто очень понятное, пусть даже это будут просто имена людей, названия улиц, колледжей, кинотеатров — они тоже нужны, и даже песни слуг по ночам в «Льотей», и даже имена Элен Лагонель и Чанха, сироты из сиамского леса.
Китаец спрашивает, зачем рассказывать все это его жене? Почему именно ей, а не кому-нибудь другому?
Девочка отвечает: «Потому что из-за ее страданий ей будет это понятней, чем другим».
