Главным делом его жизни была дорога. Он приехал, чтобы строить ее. Ему сказали: «Ты глухой, тебе сам бог велел ехать строить дорогу в Рам». Он стал одним из первых, нанявшихся на работу. Он делал все: корчевал деревья, грунтовал, мостил щебнем и трамбовал вручную. В общем, это была бы работа как работа, если бы рабочие на восемьдесят процентов не состояли из каторжников, к которым были приставлены туземные охранники из колониальных тюрем. Эти каторжники, которых белые собирали по округе точно грибы, считались опасными преступниками и были приговорены пожизненно. Их заставляли работать по шестнадцать часов в сутки, плотными рядами, скованными цепями по четверо. За каждым рядом наблюдал охранник в форме, это была туземная охрана для туземцев, ее назначали белые. Помимо каторжников имелись и просто наемные рабочие, капрал был из их числа. Если поначалу еще делалось различие между каторжниками и вольными, незаметно оно совершенно стерлось, разве что каторжников нельзя было уволить. К тому же каторжников кормили, а вольных нет. И наконец, каторжники имели то преимущество, что с ними не было жен, в то время как за вольными следовали их жены, они селились во временных лагерях неподалеку от стройки, были вечно голодны и вечно беременны. Однако именно поэтому охранники нанимали рабочих со стороны: они хотели постоянно иметь под рукой женщин, даже когда стройка долгие месяцы шла в лесу, на расстоянии многих километров от жилья. К тому же женщины, как, впрочем, и мужчины и дети, регулярно умирали от малярии, тем самым давая возможность охранникам (которым, однако, раздавали хинин — не иначе как для того, чтобы придать еще больший вес их авторитету) их менять. Как только у рабочего умирала жена, ему тут же давали расчет.
Таким образом, во многом благодаря своей жене почти глухой капрал все же удержался на этой работе. А возможно, еще и потому, что в первый же день его осенило: чем больше он будет похож на каторжника, тем лучше, и он делал все, чтобы охранники забыли, кто он на самом деле. Через несколько месяцев охранники настолько привыкли к нему, что по рассеянности приковывали его к другим каторжникам, били его наравне с ними, и дать расчет ему было так же немыслимо, как настоящему преступнику. Тем временем жена капрала, как все женщины вольнонаемных, постоянно рожала, и исключительно благодаря стараниям охранников, ибо после шестнадцати часов трамбовки вручную, да еще под палящим солнцем, у рабочих, да и у каторжников пропадали всякие желания, даже самые естественные. У жены капрала уцелел один-единственный ребенок, девочка, остальные умерли от голода и малярии, и капрал принял ее в свою семью. Сколько раз за шесть лет жена капрала рожала посреди леса в шуме и грохоте, под окрики охранников и щелканье их хлыстов? Она и сама толком не знала. А знала она только то, что все время была беременна от охранников, и капралу приходилось вставать по ночам, чтобы рыть маленькие могилки ее умершим детям.
Капрал говорил, что его били так, как только можно бить, не забивая насмерть, и все же, пока строилась дорога, он ел каждый день. Когда же дорога была построена, все пошло по-другому. Он перепробовал множество профессий: собирал перец, работал в Раме портовым грузчиком, дровосеком и т. п. Дольше всего ему удавалось продержаться на такой работе, куда обычно нанимали подростков: всему виной была, конечно же, его глухота. Он пас буйволов, а главное, каждый год, когда созревал урожай, стоял в качестве пугала для ворон на рисовых полях. Ноги в воде, голое туловище, впалый живот — годами он под палящими лучами солнца созерцал свой жалкий портрет, отражавшийся в мутной воде рисовых полей между побегами риса, и мучился бесконечным голодом. Лишь одна великая мечта пережила годы этой беспросветной нищеты — мечта о месте контролера на рейсовых автобусах, что ходят между Рамом и Камом. Однако, как он ни уговаривал шоферов, никто не решился нанять его, все считали, что глухой для такой работы никак не годится. Ему и попробовать ни разу не разрешили, и потому он ни разу даже не прокатился на одном из тех автобусов, что курсировали по дороге, построенной не без его участия. Он только провожал их глазами, когда они мчались мимо, покачиваясь, грохоча и сигналя. С тех пор как он поступил в услужение к матери, его иногда брал с собой Жозеф, когда отправлялся в далекие поездки: капрал должен был следить за уровнем воды в пробитом радиаторе. Жозеф привязывал его к бамперу, давал в руки лейку, — и тогда, наверно, не было на равнине человека счастливее капрала, о таком счастье он мог только мечтать. Эти поездки целиком зависели от доброй воли Жозефа, капрал никогда заранее не знал, возьмет ли он его с собой, иногда он пытался напомнить Жозефу о себе: видя, что Жозеф выводит автомобиль, он бежал за лейкой, залезал на передний бампер, на место отсутствующей фары, и сам привязывал себя веревкой к капоту. Когда автомобиль выезжал на дорогу, капрал в неизменном восхищении, моргая, смотрел на несущуюся мимо него со скоростью шестьдесят километров в час дорогу, на которую он потратил шесть лет своей жизни.
Жена и дочь капрала шелушили рис, стряпали, ловили рыбу. Сам же капрал помогал матери во всех ее начинаниях. Помимо того, что он засеивал пять верхних гектаров и собирал с них урожай, он охотно исполнял все прихоти матери: мостил щебнем дорожки, сажал деревья, пересаживал их, подрезал кроны, полол, в общем, делал все, что она хотела. А по ночам, когда мать писала в земельное ведомство или банк или занималась бухгалтерией, она опять же требовала, чтобы он находился рядом — сидел напротив нее за обеденным столом и помогал ей своим одобрительным молчанием. Не раз, раздраженная его глухотой, она собиралась его уволить, но так этого никогда и не сделала. Она говорила, что всё из-за его ног: они у него такие ужасные, что она просто не может выгнать его. Капрала, действительно, столько били, что кожа на его ногах стала совсем синей и такой тонкой, словно кисея. И потому, что бы он ни делал, как бы глух ни был, мать держала его при себе.
Капрал оставался единственной прислугой в доме. Вернувшись из города, мать объявила ему, что платить ему больше не сможет, но кормить будет. Он решил остаться, и рвения его ничуть не убавилось. Он понимал, что мать в нищете, но эта нищета не шла ни в какое сравнение с его собственной. У матери все же ели каждый день и спали под крышей. Ему была известна ее история и история ее концессии. Часто, когда он возился с банановыми деревьями, мать, крича до хрипоты, рассказывала ему о себе. Но несмотря на все усилия, ей так и не удалось увязать его судьбу, судьбу бедного капрала, с тем, что творило на равнине земельное ведомство Кама, так и не удалось пробиться к его разуму: он считал, что несчастен, потому что сам глухой, и отец его был глухой, и он ни к кому не имел никаких претензий, кроме как к землемерам из Кама, но только потому, что они причинили столько зла матери.
После возвращения матери из города капралу почти нечего было делать. Мать забросила банановые плантации и вообще перестала что-либо сажать. Большую часть дня она спала. Они все трое страшно разленились и порой спали до полудня. Капрал терпеливо ждал, когда они встанут, чтобы принести им рис и рыбу. Жозеф совсем перестал ходить на охоту. Иногда, правда, ему удавалось подстрелить прямо с веранды какого-нибудь заблудившегося ибиса. Тогда капрал оживлялся и бежал за ним. Но по ночам Жозеф больше не охотился, и капрал, который не подозревал, что тоска по женщине может отбить желание охотиться, естественно, задавался вопросом, какой же болезнью заболел Жозеф. Мать тем временем на последние деньги купила Жозефу новую лошадь, и иногда после полудня Жозеф, как прежде, выезжал на заработки. Он делал это, чтобы иметь возможность покупать себе самые дорогие американские сигареты «555». Все остальное время он слушал патефон мсье Чжо. Он переменил свое мнение относительно английских пластинок и теперь вместе с «Рамоной» слушал их тоже. Он много спал или, лежа на кровати, курил сигарету за сигаретой. Он ждал свою женщину.
