Пришло такси. Дома, к счастью, нашлось пиво и сколько-то водки. Я уже оставил всякую надежду на трезвость для любви. Кэтрин это понимала. Я мерил шагами комнату взад и вперед, говоря только о своем синем «фольксвагене» 67-го года. Последняя хорошая модель. Я даже в полицию позвонить не мог – слишком пьян. Придется ждать до утра, до полудня.
– Хепберн, – сказал я, – это не ты виновата, ты ведь ее не крала!
– Уж лучше б я ее украла – она бы к тебе уже вернулась.
Я подумал о паре-тройке пацанов, рассекающих на моей синей малютке по Прибрежной трассе: курят дурь, хохочут, потрошат ее. Потом – о свалках вдоль авеню Санта-Фе. Горы бамперов, ветровых стекол, дверных ручек, моторчиков от дворников, частей двигателя, шин, колес, капотов, домкратов, мягких сидений, передних подшипников, тормозных башмаков, радиоприемников, пистонов, клапанов, карбюраторов, кривошипов, осей, трансмиссий – моя машина скоро станет кучей запчастей.
Той ночью я спал, прижавшись к Кэтрин, но на сердце у меня было печально и холодно.
38
К счастью, машина была застрахована, хватило как раз на прокат другой. В ней я повез Кэтрин на бега. Мы сидели на солнечной террасе Голливуд-парка, у поворота. Кэтрин сказала, что ставить ей не хочется, но я завел ее внутрь и показал доску тотализатора и окошечки для ставок.
Я поставил 5 на победителя на 7-ю, причем на 2 ранних рывка – моя любимая лошадь. Я всегда прикидывал: если суждено проиграть, лучше это сделать вперед; заезд выигрывался, пока тебя никто не побил. Лошади пошли вровень, отрываясь лишь в самом конце. Это оплачивалось $9,40, и я на $17,50 опережал.
В следующем заезде Кэтрин осталась сидеть, а я пошел ставить. Когда я вернулся, она показала на человека двумя рядами ниже.
– Видишь вон того?
– Ну.
– Он сказал мне, что вчера выиграл две тысячи и что на двадцать пять тысяч опережает по сезону.
– Сама не хочешь поставить? Может, мы все выиграем.
– О нет, я в этом ничего не понимаю.
– Тут все просто: даешь им доллар, а тебе возвращают восемьдесят четыре цента. Это называется «взятка». Штат с ипподромом делят ее примерно поровну. Им наплевать, кто выигрывает заезд, их взятка берется из общего котла.
Во втором заезде моя лошадь, 8-я с 5-ю на фаворита, пришла второй. Неожиданный дальнобойщик подрезал ее у самой проволоки. Платили $45,80.
Человек в двух рядах от нас повернулся и посмотрел на Кэтрин.
– У меня она была, – сказал о ней, – у меня была десятка на носу.
– У-у-у, – ответила ему Кэтрин, улыбаясь, – это хорошо.
Я обратился к третьему заезду, для ни разу не выводившихся 2-леток среди жеребцов и меринов. За 5 минут до столба проверил тотализатор и пошел ставить. Уходя, я видел, как человек в двух рядах от нас повернулся и заговорил с Кэтрин. Каждый день на ипподроме тусовалась по меньшей мере дюжина таких, кто рассказывал привлекательным женщинам, какие великие они победители, – в надежде, что неким образом все у них закончится постелью. А может, они так далеко и не загадывали; может, они лишь смутно надеялись на что-то, не вполне уверенные, что это будет. Помешаны и заморочены по всем счетам. Разве можно их ненавидеть? Великие победители, но, если понаблюдать, как они ставят, видно их обычно только у 2-долларового окна, каблуки стерты, одежда грязна. Отребье рода человеческого.
Я взял четного на деньги, и он выиграл на 6 и оплачивался 4,00 долларами. Не густо, но десятка была на победителя. Человек повернулся и посмотрел на Кэтрин.
– У меня было, – сказал он, – сто долларов на победителя.
Кэтрин не ответила. Она начинала понимать. Победители языков не распускают. Боятся, что их прикончат на стоянке.
После четвертого заезда, 22,80 на победителя, он повернулся снова и сообщил Кэтрин:
– Эта у меня тоже была, десять поперек. Она отвернулась:
– У него лицо такое желтое, Хэнк. Ты видел его глаза? Он болен.
– Он болен мечтой. Мы все больны мечтой, потому-то мы и здесь.
– Хэнк, пойдем, а?
– Ладно.
В ту ночь она выпила полбутылки красного вина, хорошего красного вина, и была печальна и тиха. Я знал, что она сопоставляет меня с ипподромным народом и с толпой на боксе – так и есть, я с ними, я один из них. Кэтрин знала: во мне живет что-то нездоровое, – в смысле: здоров тот, кто здорово поступает. Меня же привлекает совсем не то: мне нравится пить, я ленив, у меня нет бога, политики, идей, идеалов. Я пустил корни в ничто; некое небытие, и я его принимаю. Интересной личностью так не станешь. Да я и не хотел быть интересным, это слишком трудно. На самом деле мне хотелось только мягкого, смутного пространства, где можно жить, и чтоб меня не трогали. С другой стороны, напиваясь, я орал, чудил, совершенно отбивался от рук. Тут уж либо одно – либо другое. Мне все равно.
Ебля в ту ночь была очень хороша, но в ту же ночь я Кэтрин и потерял. Что уж тут поделаешь? Я скатился и вытерся простыней, пока она ходила в ванную. Где-то вверху полицейский вертолет кружил над Голливудом.
39
На следующий вечер зашли в гости Бобби и Вэлери. Недавно они переехали в мой дом и теперь жили через двор от меня. На Бобби была трикотажная рубашка в обтяг. Все всегда сидело на Бобби идеально: брюки хорошо пригнаны и какой надо длины, ботинки правильные, а волосы уложены. Вэлери тоже одевалась мóдово, хоть и не так морочилась. Люди звали их «куколками Барби». Нормальная Вэлери – когда я заставал ее в одиночестве, – она оказывалась умна, очень энергична и дьявольски честна. Бобби тоже был человечнее, когда мы с ним оставались наедине, но стоило возникнуть новой тетке, как он становился очень туп и очевиден. Все свое внимание и слова он целил в эту женщину, будто его присутствие само по себе интересно и восхитительно, но беседа складывалась предсказуемо и скучно. Интересно, как с ним справится Кэтрин.
Они сели. Я развалился в кресле у окна, а Вэлери сидела между Бобби и Кэтрин на тахте. Бобби начал. Он наклонился вперед и, игнорируя Вэлери, весь обратился к Кэтрин.
– Вам нравится Лос-Анджелес? – спросил он.
– Да ничего, – ответила Кэтрин.
– А вы здесь еще надолго?
– На некоторое время.
– Вы из Техаса?
– Да.
– И родители из Техаса?
– Да.
– Там что-нибудь хорошее по телику идет?
– Примерно то же самое.
– У меня дядя в Техасе.
– О.
– Да, он живет в Далласе.
Кэтрин ничего на это не ответила. Затем сказала:
– Извините меня, я пойду сделаю сэндвич. Кто-нибудь чего-нибудь хочет?
