Я РАБОТАЮ ОФОРМИТЕЛЕМ. В МАГАЗИНАХ. 154 ДОЛЛАРА В НЕДЕЛЮ. Я ТОЛЬКО РАЗ В НЕДЕЛЮ ХОЖУ В КОНТОРУ. РАБОТАЮ С ОДИННАДЦАТИ ДО ЧЕТЫРЕХ.
ТЫ СЕЙЧАС НА РАБОТЕ?
ДА, ОФОРМЛЯЮ ВИТРИНЫ. ЖАЛЬ, Я НЕ ПОЛЬЗУЮСЬ ЗДЕСЬ ВЛИЯНИЕМ. А ТО БЫ Я И ТЕБЯ ПРИСТРОИЛ.
кассир принялся подсчитывать стоимость покупок.
ЭЙ! — завопил мой новый приятель. — НЕ БЕРИТЕ С НЕГО ДЕНЕГ ЗА ЭТИ ПРОДУКТЫ! ОН ЖЕ ПОЭТ!
парень за кассой был что надо, он не сказал ни слова, считал себе и считал.
мой приятель опять заорал:
ЭЙ! ЭТО ВЕЛИКИЙ ПОЭТ! НЕ НАДО БРАТЬ С НЕГО ДЕНЕГ!
ОН ЛЮБИТ ПОБОЛТАТЬ, сказал я кассиру.
кассир был что надо, я расплатился и взял свою сумку.
СЛУШАЙ, МНЕ ПОРА ИДТИ, сказал я своему приятелю.
так или иначе, покинуть магазин он не мог. слегка побаивался, ему не хотелось терять хорошую работу, великолепно, было очень приятно видеть, как он стоит внутри, возле кассы, а не семенит рядом со мной.
УВИДИМСЯ, сказал он.
я помахал ему на прощанье рукой из-под сумки, на улице стояли машины и ходили люди, ни один из них не читал стихов, не говорил о стихах и стихов не писал, в кои-то веки толпа не вызвала у меня раздражения, я подошел к своей машине, швырнул туда покупки, забрался внутрь и немного посидел, из соседней машины вылезла женщина, у нее задралась юбка, и я мельком увидел белые полоски ног над чулками, одно из величайших на свете произведений искусства: женщина с красивыми ножками, вылезающая из машины, она выпрямилась, и юбка расправилась вновь, секунду она мне улыбалась, а потом, покачиваясь и трепеща, нерешительно понесла всю свою красоту в направлении магазина, я завел мотор и задним ходом выехал со стоянки, я уже почти забыл о своем приятеле, но он обо мне не забудет, вечером он скажет:
ДОРОГАЯ, УГАДАЙ, КОГО Я ВИДЕЛ СЕГОДНЯ В МАГАЗИНЕ? ОН ПОЧТИ НЕ ИЗМЕНИЛСЯ, РАЗВЕ ЧТО НЕ ТАКОЙ ОБРЮЗГШИЙ. И ЕЩЕ ОТРАСТИЛ МАЛЕНЬКУЮ БОРОДЕНКУ.
КТО ЭТО БЫЛ?
ЧАРЛЬЗ БУКОВСКИ.
А КТО ЭТО?
ПОЭТ. ОН УЖЕ НЕ ТОТ. ПИШЕТ НЕ ТАК ХОРОШО, КАК РАНЬШЕ. НО РАНЬШЕ ОН ПИСАЛ ПРЕКРАСНЫЕ ВЕЩИ. СТИХИ ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ. ОН И ВПРАВДУ ОЧЕНЬ ОДИНОК, ТОЛЬКО САМ ОН ОБ ЭТОМ НЕ ЗНАЕТ. В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ МЫ ЕГО НАВЕСТИМ.
НО МНЕ НЕЧЕГО НАДЕТЬ.
ЕМУ ВСЕ РАВНО. ОН ЖЕНЩИН НЕ ЛЮБИТ.
НЕ ЛЮБИТ ЖЕНЩИН?
АГА. ОН САМ МНЕ СКАЗАЛ.
СЛУШАЙ, ГУСТАВ, ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ, К КОТОРОМУ МЫ ХОДИЛИ, БЫЛ ПРОСТО УЖАСЕН. МЫ ТАМ И ЧАСУ НЕ ПРОСИДЕЛИ, КАК ОН НАПИЛСЯ И НАЧАЛ РАСШВЫРИВАТЬ ПО КОМНАТЕ БУТЫЛКИ И СКВЕРНОСЛОВИТЬ.
ЭТО БЫЛ БУКОВСКИ. ТОЛЬКО ОН НАС НЕ ПОМНИТ.
НИЧЕГО УДИВИТЕЛЬНОГО.
НО ОН ОЧЕНЬ ОДИНОК. МЫ ДОЛЖНЫ ЕГО НАВЕСТИТЬ.
ХОРОШО, ГУСТАВ, РАЗ ТЫ ТАК СЧИТАЕШЬ.
СПАСИБО, ЛЮБИМАЯ.
ну как, не жалеете, что вы не Чарльз Буковски? я еще и рисовать умею, поднимаю тяжести, а моя малютка считает меня богом.
правда, временами все не столь хорошо.
Мое пребывание в доме творчества
тем, кто интересуется безумием, собственным или моим, могу немного рассказать о своем, я гостил в доме творчества поэтов при Аризонском университете, и не потому, что я знаменитость, просто в летние месяцы в Тусон может приехать лишь последний кретин или бедняк, пока я там жил, средняя температура была градусов 106 по Фаренгейту, только и оставалось, что пить пиво, я — поэт, который во всеуслышание объявил об отказе от публичных чтений, кроме того, я — человек, который в пьяном виде ведет себя как последний осел, а в трезвом виде мне и вовсе нечего сказать, поэтому в мой коттедж почти никто не наведывался, и это меня вполне устраивало, правда, я прослышал об одной темнокожей девчонке, этакой стройненькой симпатяшке, которая там изредка появлялась, и втихаря лелеял надежду ее изнасиловать, однако она, очевидно, тоже обо мне прослышала и не показывалась мне на глаза, так что я сам драил свою личную ванну; сам выбрасывал свои личные бутылки в большой мусорный ящик с намалеванной черной краской надписью «АРИЗ. УНИВ.» на крышке, по утрам, часов в одиннадцать, ящик, как правило, был уже с верхом завален бутылками, потом, после утреннего пива, оставалось лишь снова улечься в постель и попытаться остыть и набраться здоровья, воистину поэт при университете, точнее сказать, алкаш при университете, за день и за ночь я выпивал четыре или пять шестерных упаковок пива.
так вот, эта система охлаждения действовала практически безотказно, яйца у меня прекращали преть, желудок начинал работать как часы, конец набухал от мыслей о темнокожей девчонке, а душу мою все еще выворачивало наизнанку от Крили и ему подобных поэтов, которые срали в одном сральнике, спали в одной постели, — и примерно в это время начинал трезвонить телефон, это звонил великий редактор…
Буковски?
ага. кажется, я.
не хотите слегка позавтракать?
слегка что!
позавтракать.
ага. именно это мне и послышалось.
мы с женой тут неподалеку, может, встретимся в университетском кафетерии?
в университетском кафетерии?
да, мы будем там. вам нужно только перейти шоссе и спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? просто все время спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? О-О-О-О-О господи…
что здесь такого? вам всего лишь надо спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? мы вместе позавтракаем.
слушайте, давайте отложим, не сегодня.
ладно, Бук, просто я подумал, раз уж мы сюда выбрались…
конечно,спасибо.
потом, после трех-четырех бутылок пива и ванны, я пытался прочесть какой-нибудь из имевшихся там поэтических сборников и, разумеется, обнаруживал, что стихи плохо написаны, от них меня начинало клонить ко сну: от Паунда, Олсона, Крили, Шапиро, там были сотни книг, старых журналов, в коттедже не было лишь ни одной моей книги, отчего там царило уныние. Когда я просыпался, наступала очередь нового пива и прогулки при жаре в сто с лишним градусов до дома великого редактора, в восьми или десяти кварталах от меня, как правило, по дороге я останавливался и покупал парочку упаковок по шесть бутылок, они не пили, они старели и старели от всевозможных телесных недугов, от этого делалось грустно, как им, так и мне. зато отец жены, который дотянул до восьмидесяти одного года, почти не отставал от меня в смысле пива, мы пришлись друг другу по душе.
вообще-то я ехал туда записывать пластинку, но когда аризонский профессор, который ведал подобными вещами, услышал, что я скоро буду в городе, он очутился с язвой в больнице Святой Марии, в день, когда его должны были выписать, я лично позвонил ему, будучи слегка навеселе, после чего его задержали в больнице еще на два дня. вот и оставалось лишь пить с восьмидесятиодно летним стариком и чего-нибудь дожидаться: девчонок, пожара, конца света, я спорил о чем-нибудь с великим редактором, удалялся в спальню к папаше и садился смотреть какую-нибудь передачу по телевизору, где все женщины плясали и были в мини-юбках, я сидел с огромным сухостоем, во всяком случае, с сухостоем, не знаю, как папаша.
