К востоку от Суэца моего сердца
начинается гул гул гул
мрачно покойный, пока мрачный
как вдруг Лето приходит домой
прямиком как
Распасовщик украдкой на ярдовую линию
моего сердца!
Последнюю строку Виктор заорал во весь голос, и рядом кто-то сказал:
— Прекрасно!
То была местная поэтесса-феминистка — она устала от черных и теперь у себя в спальне еблась с доберманом. Рыжие косички, тусклые глаза, а когда читала свое — играла на мандолине. Писала она по большей части что-то про следы мертвого младенца на песке. Замужем была за врачом, которого никогда нигде не было (по крайней мере, ему хватало здравого смысла не ходить на поэтические вечера). Он ей давал деньги на поэзию и корм для добермана.
Валофф продолжал:
Доки, утки и вторичные сутки
квасятся у меня во лбу
самым безжалостным образом
о, самым безжалостным образом.
Меня качает между тьмой и светом…
— Тут я с ним вынужден согласиться, — сообщил я Вики.
— Сиди, пожалуйста, тихо, — ответила она.
С тыщей пистолетов и
тысячей рисков
я выхожу на веранду рассудка
покуситься на тысячу Пап Римских!
Я нащупал свои полпинты и хорошенько приложился.
— Послушай, — сказала Вики, — ты на этих чтениях постоянно напиваешься. Неужели так трудно сдержаться?
— Я и на своих чтениях напиваюсь, — ответил я. — Моя писанина мне тоже опротивела.
— Слипшаяся жалость, — продолжал меж тем Валофф, — вот что нам осталось, слипшаяся жалость, слипшаяся слипшаяся слипшаяся жалость…
— Сейчас скажет про ворона, — сказал я.
— Слипшаяся жалость, — твердил свое Валофф, — и ворон навсегда…
Я расхохотался. Валофф узнал этот смех. Посмотрел на меня.
— Дамы и господа, — объявил он, — сегодня с нами в зале поэт Генри Чинаски.
В публике зашипели. Они меня знали.
— Сексистская свинья!
— Пьянчуга!
— Каз-зел!
Я хлебнул еще.
— Продолжай, пожалуйста, Виктор, — сказал я. Он продолжил:
…обусловленный рефлексом под горбом доблести
эрзацный неизбежный ничтожный прямоугольник
не больше гена в Генуе
квартальный Кецалькоатль
и Китаеза вскрикивает огорченно и варварски
прямо в ее муфту!
— Как красиво, — сказала Вики, — только о чем это он?
— Он о том, как ест пизду.
— Я так и подумала. Какой прекрасный человек.
— Надеюсь, пизду он ест лучше, чем пишет.
скорбь, иисусе, моя скорбь,
эта скорбь гнуси, звезды и полосы скорби,
водопады скорби
приливы скорби,
скорбь со скидкой
повсюду…
— «Эта скорбь гнуси», — сказал я. — Мне нравится.
— Он больше не говорит про то, как ест пизду?
— Нет, теперь он говорит, что ему нехорошо.
…чертова дюжина, суженный суженый,
впусти стрептомицин
и, благосклонный, пожри мою
хоругвь.
Мне грезится карнавальная плазма
поверх неистовой кожи…
— А теперь он про что? — спросила Вики.
— Теперь он про то, что опять собирается есть пизду.
— Опять?
Виктор читал дальше, а я дальше пил. Потом он объявил десятиминутный перерыв, публика встала и собралась вокруг помоста. Вики тоже подошла. Было жарко, и я вышел на улицу остыть. Через полквартала заметил бар. Я взял там пива. Не очень людно. По телевизору показывали баскетбол. Я посмотрел. Мне, конечно, все равно, кто выигрывает. Думал я только одно: боже мой, вот они все бегают туда-сюда, туда-сюда. Наверняка у них все бандажи вымокли, а из жоп ужасно воняет. Я выпил еще пива и двинул обратно в поэтическую дыру. Валофф опять вышел на сцену. Слышно его было на улице:
Подавись, Колумбия, и дохлые кони моей души
встретьте меня у ворот
встретьте меня спящего, Историки
смотрите — нежнейшее Прошлое
преодолено прыжком
снов гейши, пробуравлено намертво
надоедливостью!
Я нашел свое место возле Вики.
— А сейчас он про что? — спросила она.
— Да особо ни про что. По сути, что ночами ему не спится. Нашел бы себе работу, что ли.
— Он говорит, что надо найти работу?
— Нет, это я говорю.
…лемминги и падучая звезда -
братья, состязание озера -
Эльдорадо моего
сердца. Забери мою голову, забери мои
глаза, отшворь меня шпорником…
— А теперь про что?
— Про то, что ему нужна здоровенная толстуха, которая вышибет из него всю срань.
— Не остри. Он правда это говорит?
— Мы оба это говорим.
…Я мог бы есть пустоту,
мог бы стрелять патронами любви во тьму
мог бы умолять Индию дать мне твоей рецессивной
мульчи…
В общем, Виктор все читал, читал и читал. Кто-то здравый встал и вышел. Остальные остались.
…Я говорю: протащите мертвых богов сквозь
африканское просо!
Я говорю: пальма прибыльна
Говорю: смотрите, смотрите, смотрите
вокруг -
вся любовь наша
вся жизнь наша
солнце — наш пес на поводке
нас ничто не победит!
на хуй лосося!
лишь руку протяни,
лишь вытащи себя из
очевидных могил,
из земли, из грязи,
из клетчатой надежды на грядущие привои к самим
нашим чувствам. Нам нечего брать и нечего
давать, нам нужно только
начинать, начинать, начинать!..
— Большое спасибо, — сказал Виктор Валофф, — за то, что пришли.
Хлопали ему очень громко. Они всегда хлопают. Виктор наслаждался славой. Поднял тост все той же бутылкой пива. Ему даже удалось залиться румянцем. Потом он ухмыльнулся — очень как-то по-человечески. Дамы такое просто обожали. Я в последний раз приложился к мерзавчику виски.
Вокруг Виктора столпились. Он раздавал автографы и отвечал на вопросы. Дальше — его выставка. Мне удалось увести Вики, и мы пошли по улице к машине.
