Теперь на ней было красное платье, уже и короче желтого. Волосы она распустила, длинные. Почти до попы. Те же дурацкие серьги, а на губах больше намазано помадой. Когда она шагнула в кабину, Гарри вошел следом. Начали подниматься, и он опять нажал аварийную кнопку. И навалился на женщину, и впился губами в этот красный непристойный рот. И снова на ней не было колготок — лишь красные гольфы. Гарри стащил с женщины трусики и заправил. Они колотились во все четыре стены. Только теперь — дольше. Потом Гарри застегнул ширинку, отвернулся от женщины и нажал кнопку «3».
Когда он открыл дверь, Рошель пела. Голос у нее был ужасный, поэтому Гарри поскорее заскочил в душ. Вышел в халате, сел за стол.
— Боже, — сказал он, — сегодня уволили троих — даже Джима Бронсона.
— Какая жалость, — сказал Рошель.
На ужин были стейки с картошкой фри, салат и горячий чесночный хлеб. Недурно.
— Знаешь, сколько Джим проработал?
— Нет.
— Пять лет.
Рошель ничего не сказала.
— Пять лет, — повторил Гарри. — Им же плевать, у этой сволочи никакой жалости.
— Гарри, а сегодня про кофе я не забыла. Наливая, Рошель нагнулась и поцеловала его.
— Я исправляюсь, видишь?
— Ага.
Она обошла стол и села.
— Месячные сегодня начались.
— Что? Правда?
— Да, Гарри.
— Это же здорово, здорово…
— Я не хочу ребенка, Гарри, пока ты не захочешь.
— Рошель, это ж надо отметить] Бутылкой хорошего вина! После ужина схожу.
— Я уже купила, Гарри.
Гарри встал и обошел стол. Остановился почти что у Рошели за спиной, одной рукой подцепил ее голову за подбородок, запрокинул и поцеловал.
— Я люблю тебя, малышка.
Они доели. Хороший был ужин. И бутылка вина хорошая…
Гарри вышел из машины, когда женщина шла по дорожке. Дождалась его, и они зашли в лифт вместе. Платье на ней было синее с белым, ситец в цветочек, белые туфли, белые носочки. Волосы снова забраны в узел, и курила она «Бенсон-и-Хеджес».
Гарри нажал аварийную кнопку.
— Одну минуточку, мистер!
Ее голос Гарри услышал во второй раз. Хрипловатый, но вовсе не плох.
— Да? — ответил Гарри. — Что такое?
— Давайте поднимемся ко мне.
— Ладно.
Нажала кнопку «4», поднялись, дверь открылась, и они прошли по коридору к квартире 404. Женщина отперла дверь.
— Миленько у вас, — сказал Гарри.
— Мне нравится. Принести вам что-нибудь выпить?
— Еще бы.
Она ушла в кухню.
— Меня зовут Нана, — сказала она.
— А меня Гарри, — сказал Гарри.
— Это я поняла, а как на самом деле?
— Смешная, — сказал Гарри.
Она вышла с двумя стаканами, Гарри сел с ней на кушетку, и они выпили.
— Я работаю в уцененном у «Зоди», — сказала Нана. — Продавщица у «Зоди».
— Это мило.
— Что тут, к чертям собачьим, милого?
— Мило не это, а то, что мы тут вместе.
— Правда, что ли?
— Нуда.
— Пойдем в спальню.
Гарри пошел за нею. Нана допила и поставила пустой стакан на комод. Зашла в чулан. Просторный он у нее. Запела, постепенно раздеваясь. Пела Нана лучше Рошели. Гари сидел на кровати и допивал. Нана вышла из чулана и растянулась на кровати. Совсем голая. Волосы на пизде у нее были гораздо темней, чем на голове.
— Ну? — спросила она.
— Ой, — сказал Гарри.
Снял ботинки, носки, снял рубашку, брюки, майку, трусы. Лег на кровать с нею рядом. Она повернула голову, и он ее поцеловал.
— Слушай, — сказал он, — а надо весь свет оставлять?
— Конечно нет.
Нана встала и выключила верхний свет и лампу на тумбочке. Гарри почувствовал у себя на губах ее рот. Язык протиснулся к нему, заскользил туда-обратно. Гарри вскарабкался на женщину. Она была очень мягкая — вроде водяного матраса. Он целовал и лизал ее груди, целовал ее в рот и в шею. И еще сколько-то времени ее целовал.
— Что такое? — спросила она.
— Не знаю, — ответил он.
— Не получается, да?
— Не-а.
Гарри встал и начал одеваться в темноте. Нана зажгла ночник на тумбочке.
— Ты что, лифтовый маньяк?
— Нет-нет…
— То есть у тебя только в лифтах получается, да?
— Нет, нет, ты вообще-то у меня первая. Сам не знаю, что на меня нашло.
— Но теперь-то я тут, — сказала Нана.
— Я знаю, — ответил он, натягивая брюки. Потом сел и принялся надевать носки и ботинки.
— Слушай, сукин ты сын…
— Да?
— Когда будешь готов и захочешь меня — поднимайся в квартиру, ясно тебе?
— Да, мне ясно. Гарри совсем оделся и снова встал.
— Никаких больше лифтов, ясно?
— Ясно.
— Если ты опять изнасилуешь меня в лифте, я вызову полицию, точно тебе говорю.
— Ладно, ладно.
Гарри вышел из спальни, миновал гостиную и вышел из квартиры. Подошел к лифту, нажал кнопку. Дверь открылась, и он шагнул в кабину. Лифт пошел вниз. Рядом стояла миниатюрная восточная женщина. Черные волосы. Черная юбка, белая блузка, колготки, крохотные ступни, туфли на высоком каблуке. Очень смуглая, помада еле видна. Просто крохотное тело — и поразительная, аппетитная задница. Глаза карие, глубокие, выглядят усталыми. Гарри протянул руку и нажал аварийную кнопку. Шагнул к женщине — и тут она закричала. Он сильно шлепнул ее по лицу, вытащил носовой платок и сунул ей в рот. Одной рукой перехватил ее за талию и, пока она свободной рукой царапала ему физиономию, задрал на ней юбку. Ему понравилось то, что он увидел.
Головняк
Марджи обычно принималась играть Шопена, когда садилось солнце. Она жила в большом доме, в стороне от дороги, и к закату бренди или скотч уже ударял ей в голову. В 43 фигура у нее была стройной, лицо — нежным. Муж умер молодым, пятью годами раньше, и жила она теперь вроде бы в одиночестве. Муж был врачом, ему везло на бирже, а деньги вкладывались так, что ее стабильный доход теперь составлял 2000 долларов в месяц. Добрая часть этих 2000 долларов шла на бренди или скотч.
После смерти мужа у нее было два любовника, но ни один роман ни к чему не привел, и оба оказались недолгими. Казалось, мужчинам недостает волшебства, они по большей части никуда не годились — ни в постели, ни духовно. Интересовались по преимуществу новыми автомобилями, спортом и телевидением. По крайней мере, Гарри — ее покойный муж — время от времени брал ее послушать какую-нибудь симфонию. Ей-богу, Мета
[21]
— очень скверный дирижер, но лучше, чем смотреть «Лаверн и Ширли»
[22]
. Марджи смирилась с тем, что ей придется существовать без зверя-самца. Жила себе спокойно — с пианино, бренди и скотчем. А когда садилось солнце, пианино ей требовалось позарез — и Шопен тоже требовался, и скотч и/или бренди. Наставал вечер, и она прикуривала одну сигарету от другой.
