Марджи не ответила.
— Ты не ответила. Значит, лады. Ну, отлично. Только мне все равно голову надо забрать. Слушай. Я заметил, ты Шопена играешь, когда солнце садится. В тебе виден класс. Мне нравятся классные девки. И бренди наверняка глушишь, а? — Да.
— Начисли-ка и мне. Три пальца на полстакана воды.
Марджи зашла в кухню. А когда вышла со стаканом, Маркс уже был в музыкальной комнате. Он нашел голову. Стоял, опираясь на нее — локтем прямо на макушку. Марджи дала ему стакан.
— Спасибо. Ага, класс — в тебе есть класс. Рисуешь, пишешь, сочиняешь? Чего-нибудь еще делаешь, кроме Шопена?
— Нет.
— А, — сказал он, подняв стакан и одним махом его ополовинив. — Спорим, делаешь.
— Что делаю?
— Ебешься. Спорим, ебаться ты мастерица.
— Не знаю.
— Ну а я знаю. И не стоит транжирить. Не хочу я, чтоб ты это транжирила.
Маркс Реноффски допил и поставил стакан на пианино рядом с головой. Подошел к Марджи, схватил. От него воняло рвотой, дешевым пойлом и беконом. Иголочные острия волос у него в бороде тыкались Марджи в лицо, пока он ее целовал. Потом он отстранил лицо и оглядел ее своими крохотными глазками.
— Ничего не упускай в жизни, лапа! — Она телом почувствовала, как напрягся его пенис- Пизду я тоже ем. А не ел, пока полтинник не стукнуло. Меня Карен научила. Теперь мне равных в мире нет.
— Мне бы не хотелось торопиться, — слабо вымолвила Марджи.
— А, да это же прекрасно! Вот что мне нравится — настрой! Чаплин влюбился в Годдард
[23]
, когда увидел, как она кусает яблоко! Спорим, ты яблоки кусаешь только так! Спорим, ты этим своим ртом и другое можешь, да, да!
И он поцеловал ее опять. А оторвавшись, спросил:
— Спальня где?
— Зачем?
— Зачем? Затем, что там и займемся!
— Чем займемся?
— Да еблей же!
— Вон из моего дома!
— Шутишь?
— Не шучу.
— Правда, что ли, не хочешь ебаться?
— Именно.
— Слушай, десять тысяч баб спят и видят, как со мной в люльку залечь!
— Я к их числу не отношусь.
— Ладно, тогда начисли мне еще, и я пойду.
— Договорились. — Марджи ушла на кухню, залила на три пальца бренди в полстакана воды, вышла и отдала ему.
— Слушай, ты знаешь, кто я?
— Да.
— Я Маркс Реноффски, поэт.
— Я же сказала, я знаю, кто вы такой.
— А, — сказал Маркс, выпив залпом. — Ладно, мне надо идти. Карен, она не доверяет мне.
— Скажите Карен, что, по-моему, она отличный скульптор.
— А, нуда, еще бы… — Маркс взял голову и прошел через всю комнату к двери. Марджи — за ним. На пороге Маркс остановился.
— Слушай, а у тебя в трусиках не чешется?
— Разумеется.
— И что ты делаешь?
— Мастурбирую. Маркс приосанился.
— Мадам, это преступление против природы и, что гораздо важнее, против меня.
Он закрыл за собой дверь. Марджи посмотрела, как бережно он несет голову по дорожке. Затем он свернул к дому Карен Ривз.
Марджи зашла в музыкальную комнату. Села к пианино. Солнце клонилось книзу. У нее все по графику. Заиграла Шопена. Сегодня она играла Шопена как никогда.
Утро из-под палки
В 6 утра Барни проснулся и стал тыкаться хуем ей в зад. Ширли сделала вид, что спит. Барни тыкался жестче и жестче. Ширли встала и ушла в ванную, помочилась. А когда вышла, Барни скинул одеяло и тыкался в воздух под простыней.
— Смотри, малыша! — сказал он. — Эверест!
— Завтрак готовить?
— Какой на хер завтрак? Залезай сюда! Ширли залезла, а Барни схватил ее за голову и поцеловал. Изо рта у него воняло жутко, а щетина была еще жутче. Он взял руку Ширли и положил себе на хуй.
— Прикинь, сколько баб себе такое бы хотели!
— Барни, у меня нет настроения.
— Че это — нет настроения?
— А то, что мне секса не хочется.
— Захочется, малыша, еще как захочется! Летом они спали без пижам, и Барни на нее залез.
— Открывайся, черт бы тебя драл! Заболела?
— Барни, прошу тебя…
— Чего просишь? Я хочу себе жопки, и я себе жопки получу!
Он лез и лез хуем, пока не вставил.
— Блядь чертова, да я тебя надвое раскрою! Барни ебся, как машина. У Ширли к нему не было никаких чувств. Как вообще можно выходить вот за это замуж? Как вообще можно жить вот с этим три года? Когда они только познакомились, Барни совсем не казался таким… деревом.
— Нравится тебе такая палка, а, детка?
Всей своей тяжестью он на нее навалился. Он потел. Ни секунды передышки ей не давал.
— Кончаю, малыша, КОНЧАЮ!
Барни скатился и вытерся простыней. Ширли встала, сходила в ванную и подмылась. Затем ушла на кухню готовить завтрак. Поставила картошку, бекон, кофе. Разбила в миску яйца и взболтала. Ходила она в шлепанцах и халате. На халате значилось: «ЕЕ». Из ванной вышел Барни. На лице у него была пена.
— Эй, малыша, где мои зеленые трусы с красной полосой?
Она не ответила.
— Слышь, я у тебя спрашиваю — где трусы?
— Не знаю.
— Не знаешь? Я тут горбачусь целыми днями по восемь — двенадцать часов, а ты не знаешь, где мои трусы?
— Не знаю.
— Кофе выкипает! Гляди! Ширли погасила пламя.
— Либо ты вообще кофе не варишь, забываешь про него, либо он у тебя сбегает! Или ты забываешь купить бекона, или, блядь, у тебя тосты подгорают, или ты мне трусы теряешь, или еще какая хуйня. У тебя вечно какая-то хуйня!
— Барни, мне не очень хорошо…
— Да тебе вечно нехорошо! А когда, ебаный в рот, тебе уже станет хорошо? Я тут хожу и горбачусь, а ты валяешься, журнальчики весь день почитываешь да свою вялую сраку жалеешь. Думаешь, там легко! Ты вообще соображаешь, что безработных — десять процентов? Соображаешь, что мне за эту работу надо каждый день драться, каждый божий день, пока ты рассиживаешь в кресле да себя жалеешь? Да вино хлещешь, да сигареточки смолишь, да с подружками пиздишь? С девочками, с мальчиками, кто там у тебя в подружках. А мне, ты думаешь, там легко?!
