Через полторы недели зазвонил телефон. Они в городе, только-только из Нового Орлеана, остановились в гостинице на Третьей улице, где полно проституток, алкашни, карманников, форточников, посудомоев, гопстопников, душителей и насильников. Маллох обожал всяких подонков — мне кажется, он даже бедность любил. По его письмам я понял: Г. Р. полагает, будто бедность порождает чистоту. Разумеется, богачам всегда хотелось, чтобы мы в это верили, но тут уже другая история.
Я сел с Мари в машину, и мы поехали — для начала остановились и взяли три шестерика и квинту дешевого виски. Снаружи стоял седой человечек, футов пяти ростиком. Одет в синий рабочий комбез, а на шее — бандана (белая). На голове красовалось очень высокое белое сомбреро. Мы с Мари подошли. Он пыхал сигареткой и улыбался.
— Чинаски?
— Ну, — ответил я, — а это Мари, моя женщина.
— Ни один мужчина, — сказал он, — не может звать женщину своей. Мы ими никогда не владеем, мы их лишь ненадолго заимствуем.
— Ну, — сказал я, — наверно, так лучше всего.
Вслед за Г. Р. мы поднялись по лестнице, прошли по выкрашенному в синий и красный коридору, где смердело убийством.
— Нашли вот единственную гостиницу в городе, куда пускают собак, попугая и нас двоих.
— Ничего вроде местечко, — сказал я.
Он открыл дверь, и мы вошли. Внутри бегали две собаки, а посреди комнаты стояла Жимолость с попугаем на плече.
— Томас Вулф, — произнес попугай, — величайший писатель в мире из ныне живущих.
— Вулф умер, — сказал я. — Ваш попугай ошибается.
— Он старый, — сказал Г. Р. — Он у нас уже давно.
— А вы сколько с Жимолостью вместе?
— Тридцать лет.
— Ненадолго позаимствовал?
— Похоже на то.
Собаки носились вокруг, а Жимолость стояла посреди комнаты с попугаем на плече. Смуглая, на вид итальянка или гречанка, очень костлявая, мешки под глазами; смотрелась она трагично, вроде бы добрая и опасная, но главным образом — трагичная. Виски и пиво я поставил на стол, и все к нему придвинулись. Г. Р. принялся сдирать крышечки с пива, я начал распечатывать виски. Вместе с несколькими пепельницами возникли пыльные стаканы. Из-за стены слева вдруг громыхнул мужской голос:
— Блядина ебаная, ты говно мое жрать будешь! Мы сели, я всем плеснул виски. Г. Р. передал мне сигару. Я развернул, откусил кончик и закурил.
— Чего думаешь о современной литературе? — спросил Г. Р.
— Да мне она вообще-то до ноги. Г. Р. сощурился и ухмыльнулся мне:
— Ха, я так и думал!
— Слушай, — сказал я, — ты б снял это сомбреро, я бы хоть поглядел, с кем дело имею. Может, ты конокрад какой.
— Нет, — ответил он, театральным жестом срывая с головы сомбреро, — но я был одним из лучших гальянщиков во всем штате Огайо.
— Вот как?
— Да.
Девчонки бухали себя не помня.
— Я своих собачек просто обожаю, — сказала Жимолость. — Ты собак любишь? — обратилась она ко мне.
— Даже не знаю, люблю я их или нет.
— Себя он любит, — заметила Мари.
— У Мари очень проницательный ум, — сказал я.
— Мне нравится, как ты пишешь, — сказал Г. Р. — Многое можешь сказать без выкрутасов.
— Гениальность, вероятно, — это способность говорить глубокое просто.
— Это чего? — спросил Г. Р.
Я повторил заявление и плеснул по кругу еще виски.
— Это надо записать, — сказал Г. Р. Вытащил из кармана ручку и записал на краешке бурого бумажного пакета, лежавшего на столе.
Попугай слез с плеча Жимолости, прошелся по столу и вскарабкался мне на левое плечо.
— Вот как мило, — сказала Жимолость.
— Джеймс Тёрбер, — изрекла птица, — величайший писатель в мире из ныне живущих.
— Тупая тварь, — сообщил я птице.
И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше.
День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость — на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо.
— Не говори больше такого, — сказал я ему. — Очень раздражает, когда ты такое говоришь.
— Блядина ебаная, — сказал попугай.
Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул.
Наутро Г. Р. Маллох объявил:
— Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу.
— Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь?
— Нет, — ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать.
— Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо?
— Ода.
— Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали?
— Так глупо, что не хочу об этом.
Я спустился, взял еще парочку шестериков и вернулся, а потом мы с Мари помогли Г. Р. и Жимолости собрать вещи. Для собак и попугая у них были особые переносные ящики. Мы все спустили по лестнице и загрузили мне в машину, потом сели и допили пиво. Все мы были профессионалы: всем хватало ума не заговаривать о завтраке.
— Теперь ты к нам приезжай, — сказал Г. Р. — Будем книжку вместе собирать. Ты, конечно, сукин сын, но с тобой можно разговаривать. А другие поэты — они всё перышки топорщат да выпендриваются, козлы неумные.
— Ты ничего, — сказала Жимолость. — Собачкам понравился.
— И попугаю, — добавил Г. Р.
Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный.
— Это Мама Стэффорд, — представил ее Г. Р. — Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире.
— Правда? — уточнила Мама Стэффорд.
— Из ныне живущих, — уточнил я.
— А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит.
Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине…
На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.
— Терпеть не могу летать, — сказал он. — Ужасно боюсь.
Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон.
