— Он приятный человек, — сказала Мари.
— Голубушка, — ответил я, — по-моему, у него на тебя встал.
— Ревнуешь?
— Я всегда ревную.
— Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются.
— Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся.
Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели. Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.
Паук
Когда я позвонил, он пил шестое или седьмое пиво, и я подошел к холодильнику и себе взял тоже. Потом вышел в комнату и сел. Выглядел он скверно.
— Что такое, Макс?
— Только что бабу потерял. Ушла пару часов назад.
— Я даже не знаю, что сказать, Макс. Он оторвался от пива.
— Слушай, я знаю, что ты не поверишь, но мне поебок не перепадало уже четыре года.
Я тянул пиво дальше.
— Я тебе верю, Макс. На самом деле в нашем обществе живет очень много людей, которым от колыбели до могилы вообще поебок не перепадает. Сидят в своих комнатушках, делают висюльки из фольги, потом по окнам их развешивают и смотрят, как на них солнце играет, как они на сквозняке колышутся…
— Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была…
— Рассказывай.
— В общем, в дверь позвонили, открываю — а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да, — а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно, — впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту.
— Смазливая? — спросил я.
— Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал „Раскрашенную птицу“,- говорю. — Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель», — отвечает.
Макс сидел и думал — наверное, про Косинского.
— И больше ничего не было? — спросил я.
— Над ней паук паутину плел. Она вскрикнула. Сказала: «Паук на меня нагадил!»
— А он нагадил?
— Я ей ответил, что пауки не гадят. Она говорит: «Еще как гадят». А я говорю: «Ежи Косинский — паук», а она: «Меня зовут Лин», и я говорю: «Здравствуйте, Лин».
— Разговор что надо.
— Да, что надо. Потом она говорит: «Я вам кое-что хочу рассказать». Я говорю: «Давайте». А она: «Меня в тринадцать лет учил играть на пианино настоящий граф, я его документы видела, он был о закону настоящий граф. Граф Рудольф Штауф-фер». «Вы пейте, пейте», — говорю я.
— Можно мне еще пива, Макс?
— Конечно, и мне захвати. Когда я вернулся, он продолжал:
— Она допила, и я подошел к ней за стаканом. Руку к нему протянул, а потом нагнулся ее поцеловать. Она отстранилась. «Блин, это же просто поцелуй, а? — говорю. — Пауки тоже целуются». «Пауки не целуются», — отвечает. Мне больше ничего не оставалось, только пойти и налить нам еще, чуть покрепче. Вышел обратно, отдал Лин стакан и опять сел на тахту.
— По-моему, вам обоим нужно было на тахте сидеть, — сказал я.
— Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа, — говорит, — был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой».
— О.
— Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».
— И что ты на это сказал? — спросил я.
— Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» — спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино».
— И ты что?
— Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра — черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился — которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала.
— Ты ей так и рассказал?
— Так и рассказал.
— А она что?
— Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой», — закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась.
— А что сказала про поцелуй?
— Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену — добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели.
— И что ты на это?
— Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси.
— Такое правда было?
— Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает.
Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка», — сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель».
