— Пап, — позвал Плешивый, — это Генри.
— Привет, Генри.
Он напомнил мне моего дедушку, когда я впервые увидел его, стоящего на крыльце своего дома. Только у отца Плешивого были черные волосы и борода, а вот глаза точно такие же — остекленевшие и сверкающие так странно и притягательно. В кого уродился Плешивый — его сын — такой тусклый и жалкий?
— Пошли, — позвал меня Плешивый.
Мы спустились в подвал, что находился под домом. Там было темно и сыро. Мы немного постояли, подождав, пока наши глаза привыкнут к мраку. И вскоре я смог различить несколько бочонков.
— Эти бочки под завязку наполнены вином. В каждой свой сорт. И краники есть. Хочешь попробовать немного?
— Нет.
— Давай, просто сделаешь один ебучий глоток.
— Зачем?
— Да ты, блядь, мужик или кто?
— Я мужик.
— Тогда не пизди, а пробуй.
Он подначивал меня, маленькая Плешь. Без проблем. Я подошел к бочонку и склонился к крану.
— Давай, открой свой чертов рот! И поверни этот хренов кран!
— А в нем не завелись какие-нибудь пауки?
— Давай, открывай! В жопу всех пауков! Я подставил рот под кран и открыл его. Струйка пахучего напитка наполнила мне рот, и я сплюнул его.
— Да не будь ты куриной сракой! Проглоти! Что за говнище ты устраиваешь?
Я снова открыл кран, наполнил рот вином и проглотил его. Закрыв кран, я выпрямился. Я думал, меня вот-вот вырвет.
— Теперь ты пей, — сказал я Плешивому.
— Обязательно, — ответил он, — Что я — мудак перепуганный?!
Он склонился к крану и хорошенько присосался. Этот салажонок не должен был превзойти меня. И я отошел к другому бочонку и тоже приложился. Вскоре я стал ощущать в себе перемены, и они были к лучшему.
— Эй, Плешивый, — сказал я, — а мне нравится это дерьмо!
— Ну, так не тряси мудями, пробуй еще.
И я попробовал еще. Каждый новый глоток становился вкуснее, и с каждым новым глотком мне становилось лучше.
— Послушай, Плешивый, все это принадлежит твоему отцу? Я бы не выпил столько.
— А ему уже на все наплевать. Он бросил пить.
Никогда еще мне не было так хорошо, даже по сравнению с мастурбацией. Почему никто не рассказал мне об этом? Теперь жизнь была великолепна, люди совершенны, потому что неуязвимы.
Я оторвался от крана, выпрямился и посмотрел на Плешивого.
— Где твоя мать? Я хочу ее выебать!
— Я прикончу тебя, ублюдок! Лучше держись от моей матери подальше!
— Ты же знаешь, Плешивый, что я сделаю тебя.
— Знаю.
— Ну, ладно, оставим твою мать в покое.
— Пошли отсюда, Генри.
— Еще один глоток…
Я склонился к крану и пил долго. Потом мы карабкались по лестнице вверх. Когда мы выбрались на улицу, отец Плешивого по-прежнему сидел на своем стуле.
— Вы что, ребята, были в винном погребе?
— Да, — ответил сынок.
— А не рановато ли начинаете?
Мы ничего не ответили. Плешивый потащил меня в магазин, где продавалась жевательная резинка. Мы купили несколько пластинок и рассовали по ртам. Плешивый боялся, что мать учует запах. А я ничего не боялся. Я сидел в парке на скамейке, чавкал жвачкой и думал: «Ну, сегодня я обрел нечто. Нечто такое, что поможет скоротать отпущенное мне время». Трава в парке казалась зеленее обычного, скамейки удобнее, и цветы изо всех сил старались быть живописнее. Может быть, для тех, кто свое выпил, эти вещи уже не были столь хороши, но с любым, кто только начинал, обязательно должно произойти нечто подобное.
23
Уроки биологии в школе Джастин проходили очень ловко. Учителем у нас был мистер Стэнхоуп — мужчина лет пятидесяти пяти. Мы делали с ним все, что хотели. В нашем классе училась Лили Фишман — настоящая акселератка. У нее были огромные груди и восхитительный зад, которым она здорово орудовала, когда шла в своих туфельках на высоком каблуке. Восхитительная, она болтала со всеми парнями подряд и во время разговора, как бы ненароком, льнула к ним.
На каждом уроке биологии происходило одно и то же. Никакую биологию мы не изучали. Мистер Стэнхоуп начинал урок, но не истекало и десяти минут, как Лили говорила:
— Ох, мистер Стэнхоуп, можно я выступлю.
— Нет.
— Ну, мистер Стэнхоуп!
Она подходила к его столу, томно склонялась к уху и что-то шептала.
— Ах, ну, хорошо, — сдавался старик.
И Лили начинала петь и извиваться. Начинала она свой концерт всегда с песенки «Колыбельная Бродвея». Красивая, сексуальная, она вся загоралась и зажигала нас. Как настоящая женщина она доводила Стэнхоупа до исступления. Это было великолепно. Старик Стэнхоуп сидел, распустив слюни, со слезами на глазах. Мы смеялись над ним и рукоплескали Лили. Это продолжалось до тех пор, пока наш директор, мистер Лейсифальд, не накрыл нас.
— Что здесь происходит? — заорал он, влетев в класс.
Стэнхоуп потерял дар речи.
— Все вон! — голосил директор.
Когда мы гуськом покидали класс, Лейсифальд рявкнул:
— А вы, мисс Фишман, пройдите в мой кабинет!
Естественно, после таких уроков мы никогда не делали домашнего задания, и все было прекрасно, пока мистер Стэнхоуп не устроил нам первую контрольную работу.
— Блин, — сказал Питер Мангейлор в голос, — что ж нам теперь делать?
Питер был обладателем «десятидюймового» в лежачем состоянии.
— С плохим аттестатом нам никогда не найти работу, — сказал парень, так похожий на Джека Демпси. — У нас будут большие проблемы.
— Может, нам сжечь эту школу, — предложил Рэд Киркпатрик.
— Вот говно, — отозвался парень с задней парты, — каждый раз, когда я получаю пару, отец выдирает у меня из пальца ноготь.
Мы все таращились на наши листы с контрольным заданием. Я вспомнил о своем отце, потом в моем мозгу всплыла Лили Фишман. «Лили Фишман, — думал я, — ах, ты, шлюха, дьяволица, завлекающая нас своим телом и пением, ты спровадила нас прямо в ад».
Стэнхоуп следил за нами.
— Почему никто не пишет? Почему никто не отвечает на вопросы? У всех есть ручки?
— Ага, ручки у нас у всех есть, — ответил за всех один парень.
Лили сидела на первой парте, прямо перед столом Стэнхоупа. Перед ней лежал открытый учебник биологии, и она сдувала ответ на первый вопрос. Все так просто. Мы все открыли свои учебники. Стэнхоуп ошарашено смотрел на нас. Теперь он не знал, что ему делать. Он просидел так добрых пять минут, затем вскочил. Он бегал по центральному проходу классной комнаты и вопил:
