— Ага.
Он сжал фурункул на моей спине.
— Так больно?
— Ага.
— Ну, что ж… Сейчас мы попробуем одну процедуру.
Я услышал, как он включил свое оборудование. Машина зажужжала. Завоняло разогретой мазью.
— Готов? — спросил доктор.
— Ага.
Он вонзил электрическую иглу мне в спину и принялся сверлить. Боль была нестерпимой. Ею заполнилась вся комната. Я чувствовал, как кровь побежала по моей спине. Наконец он вынул иглу.
— Так, теперь следующий, — оповестил доктор и ввел иглу в фурункул.
Когда доктор бурил третий фурункул, в кабинет вошли двое мужчин и стали наблюдать за ходом процедуры. Вероятно, они тоже были доктора. Игла вновь вошла в меня.
— Я еще не видел, чтобы так вели себя под иглой, — сказал один другому.
— Ни единого звука! — отозвался второй.
— Почему бы вам, ребята, не пойти и не пощипать сестрицам задницы? — задал я им вопрос.
— Послушай, сынок, ты не смеешь разговаривать с нами в таком тоне!
Но игла снова вторглась в мое тело, и я ничего не ответил.
— Вероятно, мальчик очень ожесточился…
— Да, конечно, так оно и есть… И они удалились.
— Они настоящие профессионалы, — сказал мне доктор. — Зря ты их оскорбил.
— Сверлите дальше, — предложил я.
Док принял мое предложение. Игла была уже очень горячей, но он не останавливался. Высверлив все гнойники у меня на спине, он перекинулся на грудь, потом обработал шею и под конец лицо. Я был весь в крови.
Вошла сестра и получила инструкции:
— Так, мисс Аккерман, эти пустулы нужно тщательно дренировать. Будет идти кровь, не обращайте внимания, продолжайте отжим. Нужен основательнейший дренаж.
— Хорошо, мистер Грунди.
— После этого проведете ультрафиолетовое облучение, по две минуты на каждую сторону…
— Хорошо, мистер Грунди.
Я прошел за мисс Аккерман в следующий кабинет. Там она снова уложила меня на стол, взяла салфетку и сжала первую пустулу.
— Больно?
— Нормально.
— Бедняжка…
— Не беспокойтесь. Мне и так неудобно, что вам приходится возиться с этим.
— Ах ты, бедняжка…
Это был первый человек, который проявил ко мне неподдельное сочувствие. Странные ощущения. Мисс Аккерман — маленькая, толстенькая медсестра лет тридцати.
— Ты ходишь в школу? — спросила она.
— Нет, меня освободили.
Мисс Аккерман делала свое дело и развлекала меня разговором.
— И чем ты занимаешь весь день?
— Лежу в кровати.
— Это ужасно.
— Нет, это прекрасно. Мне нравится.
— Так не очень больно?
— Да все нормально. Продолжайте.
— И что же прекрасного в твоем лежании весь день напролет?
— Я могу ни с кем не видеться.
— И тебе нравится это?
— О, да.
— Ну, и что дальше?
— Иногда я слушаю радио.
— А что ты слушаешь?
— Музыку. Разговоры людей.
— А о девочках ты думаешь?
— Конечно. Но это бессмысленно.
— Нет, ты не должен так думать.
— Мне больше нравится слушать пролетающие аэропланы. Они появляются каждый день в одно и то же время. Я точно засек время каждого. Ну, скажем, я знаю, что один из них пролетит в 11:15. В 11:10 я начинаю вслушиваться. Я пытаюсь ухватить самый первый звук. Иногда мне кажется, что я слышу его, иногда я не вполне уверен, но со временем я начинаю отчетливо слышать его еще задолго до назначенного времени. Я слышу, как звук нарастает, ив 11:15, когда аэроплан пролетает над самой головой, звук достигает своего пика.
— Ты занимаешься этим каждый день?
— Нет, только когда мне надо идти в больницу.
— Перевернись, — попросила мисс Аккерман.
Я перевернулся. И тут в соседнем кабинете закричал мужчина. Беспокойное соседство. Он орал во всю мощь.
— Что это такое с ним делают? — спросил я.
— Моют.
— И из-за этого он так вопит?
— Да.
— У меня более тяжелый случай, чем у него, — похвастался я.
— Нет, у тебя нет.
Мне нравилась мисс Аккерман. Украдкой я разглядывал ее. Ее круглое лицо нельзя было назвать прекрасным, но зато ее привычка носить свою сестринскую шапочку на бойкий манер и большие карие глаза были восхитительными. Когда она пошла выбрасывать окровавленные салфетки, я оценил ее походку. Да, конечно, это была не мисс Гридис, и я видел много женщин с фигурой получше, но от нее исходило какое-то тепло. Мисс Аккерман, в отличие от многих представительниц ее пола, заботило не только то, что она женщина.
— Когда закончим с твоим лицом, — сказала мисс Аккерман, — я положу тебя под ультрафиолет. Следующая процедура послезавтра в 8:30 утра.
После это мы уже больше не разговаривали.
Когда возня с лицом была закончена, я нацепил защитные очки, и мисс Аккерман включила машину, излучающую ультрафиолет.
Машина издавала умиротворяющий тикающий звук. Возможно, это был автоматический таймер или потрескивал нагревающийся металлический отражатель на лампе. Было уютно и покойно, но лишь только я подумал об этом, как сразу понял, что все эти процедуры бесполезны. Я представил себе, что в лучшем случае эта игла наделает на мне кучу шрамов, которые не исчезнут до конца жизни. Конечно, это было плохо, но я беспокоился совсем о другом. Доктора не знали, что со мной делать, — вот что действительно тревожило меня. Я почувствовал это по ходу их обсуждения, по тому, как они это делали. Они колебались, они были встревоженные и одновременно, какие-то отстраненные и скучающие. Что же, в конце концов, им предпринять — уже не имело никакого значения. Они просто должны были что-то сделать, потому что не сделать ничего — это было непрофессионально.
Они экспериментировали на бедных, и если это срабатывало, то метод предлагали богатым. Ну, а если не срабатывало, то в бедных нехватки не предвиделось, чтобы продолжить эксперимент.
Машина подала сигнал, что положенные две минуты истекли. Подошла мисс Аккерман, попросила меня перевернутся, снова включила машину и ушла. Это был самый добрый человек, которого я встретил за последние восемь лет.
32
Бурение и дренаж продолжались неделю, но результат был ничтожный. Если один фурункул исчезал, то рядом появлялся другой. Я часто и подолгу в изумлении стоял перед зеркалом, удивляясь тому, каким безобразным может быть человек. С недоверием я разглядывал свое лицо, затем поворачивался и исследовал фурункулы на спине. Я был в шоке. Неудивительно, что люди таращились на меня, немудрено, что говорили гадости. Ох, не простой это случай — юношеское акне — воспаленные, вздутые, неумолимо огромные гнойные прыщи. Я чувствовал, что все было предрешено, меня избрали на эту роль. Родителей никогда не интересовало мое состояние. Они все еще существовали на пособие по безработице. Мать каждое утро отправлялась на поиски работы, а отец уезжал по «инженерским» делам. По субботам безработный люд получал бесплатные продукты на рынках, в основном это были консервы, и почти всегда списанные по какой-нибудь причине. Мы подъедали отбросы. Много отбросов. За консервами шли сэндвичи, картошка. Мать научилась готовить картофельные оладьи. Каждую субботу мои родители отправлялись за халявной едой, но они не ходили на наш рынок, который был ближайшим, они боялись, что их могут увидеть соседи и тогда все узнают, что и мы живем на подачках. Они топали в лавку за две мили по бульвару Вашингтона и потом еще пару кварталов по Гриншау. Это был неблизкий путь — туда и обратно. Потея, они волокли хозяйственные сумки, набитые консервированным рагу, картофелем, болонской колбасой и морковью. Автомобиль отец не брал, экономил бензин, чтобы по утрам выезжать на мнимую работу. У других отцы не вели себя так. Они спокойно сидели на своих верандах или играли в гольф на пустыре.
