– В 1969 году альтернативный налог платили лишь две сотни семей по всей стране! – выкрикивал он, меряя шагами ее спальню. – Теперь они просто убрали ограничения, ссылаясь на инфляцию, и заставляют платить почти половину населения. Все преподносится так, будто это действительно честно и справедливо, а на самом деле просто приманка – наподобие одной из тех деревянных уточек, которые ставят на каминные полочки. Красиво, но несъедобно. В действительности налоговая система ужасающая, но мы не несем за это никакой ответственности, поскольку она альтернативная. То же самое и в штате Нью-Йорк с этим «налогом на особняки». Вероятно, они об этом не подумали. В Бруклине полно развалюх на одну семью, с заросшим садом размером с коврик в ванной и вонючим подвалом. Но из-за сумасшедшего бума на рынке недвижимости их продают за миллион баксов.
Полнейшая неразбериха! Но это считается уже особняк, и штат берет три процента. Клянусь, за всеми этими махинациями с недвижимостью стоит правительство. Уверен, никто из простых людей, живущих в таких местах* не обрадуется, что его район станет элитным – стакан воды будет стоить баксов сто. Но это, безусловно, в интересах штата. Они стригут купоны! А эти несчастные пожилые пары в Нью-Джерси, прожившие в своих домах по пятьдесят лет? Они вынуждены съезжать. Не могут заплатить налоги. За халупы, в которых вырастили своих детей и состарились. Теперь придется выкладывать по двадцать пять штук в год лишь за право жить в родном доме!
Глинис, стремящаяся скорее набраться сил, время от времени возмущенно покашливала, демонстрируя таким образом свою косвенную причастность к происходящему. Он вышел из спальни со странным ощущением смакования ругательств на языке, схожим с кисловатым привкусом ката – листьев, которые, как объяснил Шеп, в Восточной Африке жуют дни напролет. Кат – легкий амфетамин, и Шеп его однажды пробовал. Он сказал, что при этом появляется раздражение, беспричинная нервозность, беспокойное ожидание чего-то, что может и вовсе не произойти. Он говорил, что такое состояние напоминало ему о Джексоне.
Толкнув дверь в кухню, Джексон с первого взгляда понял, что Флика пребывала в состоянии средней степени тоски – значит, она не может нормально ходить, говорить, дышать и даже плакать, в общем, все как обычно, – и ему повезло очутиться не в самом эпицентре катастрофы, а лишь стать свидетелем легкого шторма, который они уже давно считали нормой жизни. Флика зло посмотрела в его сторону и сквозь зубы процедила приветствие. Все остальные члены общества поддержки уверяли, что их дети всегда милы и вежливы – потому что никто уже не обращает внимания на их выходки, – все счастливы уже тому, что в добром здравии встречают новый день, – Джексон всегда подозревал, что родители говорят неправду. Но даже если они и не лгали, ребенок Джексона все равно оставался угрюмым, замкнутым мизантропом.
Флика сидела за обеденным столом, с сосредоточенным лицом склонившись над учебниками, и слюна струйкой стекала на страницу. Ей следовало бы вытереть рот, но она не обращала внимания на капли, расплывающиеся на задачах по алгебре.
– Не понимаю, зачем мне учить разложение на множители, если я не проживу столько, чтобы воспользоваться всей этой ерундой, – ворчала она.
– Ну, если тебе станет легче, – перебил Джексон, – скажу, что и те твои одноклассники, которые будут жить до девяноста пяти, тоже никогда не станут пользоваться разложением на множители.
– Думаю, если мне суждено скоро умереть, я должна иметь право сама выбирать, когда этому случиться. А все это нельзя назвать приятным времяпрепровождением для жизни, равной по продолжительности собачьей.
– Если бы мы позволили тебе прожить столько, сколько живут собаки, – и при этом не учиться, – ты бы даже не смогла решить, чего хочешь.
– Я бы смотрела сериал «Друзья».
– Умница моя. Ты бы очень скоро устала от «Друзей».
– Дрянь, – не унималась Флика. – Это не для меня, а для таких, как вы с мамой. Не хочу делать вид, что я такая же, как все дети, и ходить в школу. И чтобы вы могли делать вид, что у нас нормальная семья. Представляли бы, как я окончу школу, поступлю в колледж, выйду замуж и у меня будут свои дети. Я бы притворялась, что тоже этого хочу, пусть это и не так. Все ложь, я от этого устала. Предупреждаю, больше не играю в эти игры.
Проблема заключалась в том, что Джексон был с ней согласен. Возможно, они оберегали Флику, поддерживали ее «наивность», читай «неведение», и так им было легче, но в наше время, в эпоху Интернета, трудно что-то долго скрывать от детей. Они с Кэрол впервые подключились к Интернету в 1996-м, и это было их фатальной ошибкой. Флика моментально оценила новшество, и первый ее запрос – в «Альта Висте» или на портале «Нозен Лайт» – было название ее болезни. Она сбежала вниз (вернее, проковыляла по ступенькам, покачиваясь от стены к перилам), и ее вырвало, из глотки, словно снаряды, вылетали последствия негодования и возмущения. На нее подействовало не столько прочитанное, сколько тот факт, что родители скрывали от нее все это. Тогда ей было восемь.
Сегодня он внутренне противился продолжению начатого трагедийного представления. Следовало вести себя крайне осторожно и сказать, что медицина не стоит на месте и постоянно появляются новые методы лечения, поэтому ей не стоит делать поспешные выводы о том, сколько она проживет. Ему следовало напомнить Флике, что раньше большинство детей с СВД не доживали и до ее возраста, – когда она родилась, никто не предполагал, что она протянет более пяти лет, – сейчас же такие люди живут и более тридцати лет. Эти слова постоянно звучали на встречах с группой поддержки, но Флика великолепно знала, что если обратиться к статистике, то все они умирали до тридцатилетнего рубежа. Флика не хотела, чтобы отец вел себя как лидер группы поддержки, да и ему это было неприятно.
– Посмотри на это с другой стороны, – сказал он беззаботным голосом, – если ты знаешь, сколько дней проживешь, значит, ты можешь их подсчитать.
– Ха-ха. Кстати, мама оставила тебе на плите чоризо с нутом.
– Вкусно? – смущенно спросил он, беря вилку. Она фыркнула.
– Мне-то откуда знать?
Джексон переложил еду в тарелку и поставил в микроволновку.
– Выбора у нас нет, Флика. Ты обязана ходить в школу, таков закон.
– Поверить не могу – мой отец согласен с законом. «Деспотичная тирания», я тебя же цитирую. Кроме того, можно перейти на домашнее обучение.
– Твоей матери приходится работать для того, чтобы обеспечить тебе медицинскую страховку. У нее просто не останется времени…
– Ей не придется постоянно возиться со мной. Я могу сама тихонечко сидеть или читать что-нибудь. Мне же не надо постоянно надевать жилет для дыхания, совать таблетки, делать всякие упражнения или пшикать искусственные слезы.
– Пшикать? Так ты полагаешь, тебе не нужно получать образование.
– Да. Какой смысл делать из меня полноценного члена общества, когда я не смогу даже стать по-настоящему взрослым человеком. Для меня посещать школу все равно что сидеть с няней. Мне не нужно знать причины начала Гражданской войны, вы это должны понимать. Что изменится, если я все это выучу? Знания кремируют вместе со мной. Выражаясь литературным языком, они превратятся в дым.
