– Я уверен, что ни один человек не может быть таким крутым специалистом, что стоит десять миллионов в год. Ни одна живая душа, даже президент. Хм, особенно этот президент.
– В принципе существуют определенные рамки, в пределах которых может быть установлено жалованье. – Шеп гнул свою линию. – Так же как и сколько надо платить, чтобы человек жил спокойно.
Отец что-то проворчал и нахмурился. Шеп заметил, что морщин на его лице стало больше, они были глубже, чем когда он видел его в июле.
Шеп засмеялся:
– Извини. Я говорю абстрактно. Я не Берил и не стараюсь подсчитать, где тебя дешевле содержать.
– Я и не принимаю это на свой счет. Однако хороший вопрос. Сколько стоит жизнь в долларовом эквиваленте. Когда доходы ограничены и когда нет. Когда определенная сумма на одного человека может быть потрачена, на другого нет.
(Свойственная жителям Нью-Хэмпшира манера говорить была для Шепа чудесной музыкой, символом житейской мудрости и порядочности.)
– Не все так просто. Например, если в «Твилайт Гленс» используют несертифицированный ибупрофен вместо адвила и экономят пять баксов, это не значит, что в «Найроби хоспитал» закончатся средства. Но… меня беспокоит один вопрос.
– Глинис.
– Да.
– У тебя нет выбора. Ты обязан сделать все, что в твоих силах, чтобы помочь жене.
– Предполагается, что так.
– Теоретически. – Отец заметно оживился, выпрямился, и Шеп надеялся, что это он делает не напоказ. – Как ты пришел к этой сумме? Тебе позволено потратить сто тысяч на спасение чьей-то жизни, но не сто тысяч и один доллар? (Официальный тон его преподобия вызвал на лице сына легкую улыбку.) Богатство способно переступить через любые преграды. Если ты и превысил определенный лимит на медицинское обслуживание, то это только с точки зрения людей несостоятельных.
Отец все еще был остер на язык, и Шеп подумал, как ему не хватало таких разговоров.
– Важно, – продолжал Гэбриэль, – как Глинис?
– Химия очень ее утомляет. Но она еще не потеряла способности злиться, а это хороший знак. Если она перестанет злиться, тогда я начну волноваться по-настоящему.
– Бояться нечего. Ей надо просто успокоиться душевно, помириться с тобой и со всей семьей. Понимаю, сложно посмотреть на это с такой точки зрения, но смертельная болезнь – это дар, шанс все проанализировать. Когда бежишь за автобусом, такой возможности нет. У нее есть время все обдумать. Обратиться к Богу, хотя я не очень на это рассчитываю. Она может еще сказать те слова, которые должна произнести, прежде чем уйдет. В определенном смысле ей повезло. Я очень надеюсь, что у вас еще есть время стать ближе друг другу.
– Сомневаюсь, что Глинис воспринимает рак как «возможность проанализировать». Черт меня побери, я понятия не имею, о чем она думает. Она мне ничего не говорит, папа. Мне кажется, что она до сих пор верит, что химиотерапия поможет ей выздороветь. Это все, что она говорит. Разве это нормально?
– Здесь все нормально. А что бы изменилось, будь она ненормальной, раз она такая, какая есть? Люди цепляются за жизнь с такой свирепостью, ты даже не представляешь. А может, и представляешь.
– Она всегда была такая откровенная, язвительная. Иногда даже пугающе. А сейчас, когда, казалось, можно быть совершенно откровенной в такой момент…
– Запомни: ты никогда не сможешь ее понять. Я сломал ногу, и знаешь, как испугался. Но даже мне не понять, каково сейчас Глинис. Никто из нас не поймет, пока это не случится с нами. Ты сам не знаешь, как смог бы отреагировать. Возможно, стал таким же. «Не судите, да не судимы будете». – Гэб произнес это таким тоном, словно сам высмеивал то, что некогда проповедовал, но Шеп был рад любым изменениям настроения отца, лишь бы он не разговаривал с ним назидательно, что так было ему свойственно.
– Я хотел спросить тебя еще об одном, – сказал Шеп. – Будучи священником, ты много общался с больными людьми. В те времена люди внимательно относились к немощным?
Внимательно? Они поддерживали друг друга до конца? Страшного конца.
– Кто-то да, а кто-то нет. Что касается меня, то это была моя миссия. Это то, что священнослужителям лучше всего удается, даже если они сами не верят своим словам.
Он с удовольствием слушал наставления отца. Он был сейчас точно таким, каким был всегда, и Шеп еще больше радовался, поскольку все это происходило в «Твилайт».
– Почему ты спрашиваешь?
– Многие… ее друзья, даже семья. Они – многие бросили ее. Мне стыдно за них. Многие просто исчезли, и это больно, хоть она и пытается сделать вид, что рада остаться одна. Я обескуражен. Неужели люди такие слабые существа. Неверные. Мягкотелые.
– Долг каждого христианина – заботиться о больных. Почти все мои прихожане относились к этому очень серьезно. Людей, далеких от церкви, как твои друзья, к этому может подтолкнуть только совесть, а этого не всегда достаточно. Вере сложно найти замену, сынок. Только она способна обратить человека к лучшему, что в нем есть. Заботиться о больных – тяжкий труд и не всегда благодарный; не будем сейчас об этом. Когда вы бездумно полагаетесь на увиденное, хотя стоит задуматься, что кастрюля… – его лицо исказила болезненная гримаса, и Гэб закрыл глаза, – это не всегда суп.
– Папа, ты в порядке?
Потянувшись к кнопке вызова медсестры, отец произнес:
– Извини, сынок, я знаю, ты только приехал. Но мне надо побыть одному.
Прошло несколько неприятных минут. Отец сидел, сосредоточенно глядя перед собой, и молчал. Через несколько минут в комнату влетела молодая филиппинка в форме белого цвета, совершенно не подходящего для такого случая, с судном в руках. Шеп ждал в холле. Медсестра вскоре появилась в коридоре, по коричневатым пятнам на одежде было видно, что она немного опоздала.
– Ходят по пятнадцать раз в день, – ворчал Гэбриэль, одетый в чистую пижаму. – Организм привык. Это унизительно.
Шеп с трудом сделал шаг и немного отодвинул стул от кровати.
– Какие-то микробы?
– Можно и так сказать. Микробы размером с собаку. Clostridium difficile.
– Что это?
– Клостридиум диффициле? Мы называем ее си-дифф. Одна из болячек, которая поразила почти всю клинику. Она есть у половины. Медсестры моют руки, как Макбет, хотя какая уж разница. Заметил, даже в коридоре воняет? Они закололи меня антибиотиками, но это все равно что пытаться убить слона из пистолета. Эта штука – единственное препятствие для возвращения домой.
Берил еще большее препятствие, но Шеп думал совсем о другом. Он встал, старясь держать руки за спиной, и лихорадочно вспоминал, каких поверхностей касался.
– Мне очень стыдно, папа, но мне надо идти.
В туалете Шеп долго мыл руки, затем тер их бумажным полотенцем, стараясь ничего не касаться голыми руками. Дверь он открывал, натянув на пальцы рукав рубашки.
