Он обижается на мою машину, она ему надоедает — Они с Елозой принимаются бороться — (Тем временем в свою Милю на Пять Кругов пустился малыш Жорж Буан, и я завел машинку и срежиссировал взлет, но теперь отворачиваюсь от своих обязанностей легкоатлетического должностного лица и изобретателя, а также вождя распоряжений и пыхтений) — в этой горестной огромной летней тьме с миллионочисленными звездами, что забрызгали млеком пропасть ночи, столь отвесную и чернильно-глубокую от росы — Где-то в Лоуэлле в этот миг мой отец, большой толстый Папа, ведет свой старый «плимут» домой с работы чуть ли не от у «Саффолк-Даунз»
[41]
или сидит в Жокейском клубе у Домье — моя сестра, с теннисной ракеткой, в 1935 году во взмаховеньях кортов, одержимых призрачными деревами, когда матч завершен и теннисные призраки белоного топочут к дому, у поилок и порогов листвы — Громадные Деревья Лоуэлла оплакивают июльский вечер песнью, что заводится в луговых яблочных землях над Бридж-стрит, фермами Банкер-хилла и домиками Сентралвилля — к сладкой ночи, текущей вдоль Конкорда в Южном Лоуэлле, где железные дороги кричат круглокатом, — к массивным озерам, подобным пальбе из лука, и затишьям любовных тропок Бульвара, где машины, ночехлопки, и жареные моллюски, и мороженое Пита и Гленни, — к соснам фермера Убрехта ближе к Дракуту, к последней утробой каркающей вороне на горках Соснового ручья, затопленным глухоманям и Зыбеням, и заплывам в Мельничном пруде, к мостику Роузмонта, что бродит Ватерловое устье ее Ручья в захолустье в оставшихся дымках вечерней зари, — фары шоссе мигают, я слышу песню из проезжающего радио, хруст гравия на дороге, горячие звезды гудрона, яблоки, которыми хорошо чпокать дорожные знаки, а столбам достаются дички — В сумраке всего Лоуэлла я мчусь побороться с Джи-Джеем и Елозой — в итоге Елоза у меня на плече мешком, кручу его — он невообразимо свирепеет, а злить Елозу никогда не стоит, помни о яйцах, беспомощно свисая в моей хватке вверх тормашками, он кусает меня в задницу, и я роняю его, как раскаленного червяка, — «Блядский Елоза укусил Джека за жопу, вот так укусил его за жопу! — (печально) — укусил его за жопу — ну он и кусака!» — а мы ржем и сцепились, вот и Жоржи Буан заканчивает свою милю, неведомый, никто не приветствует его у ленточки, он пыхтит к финишной черте в одиночных своих уныньях судьбы и смерти (мы его больше не видели), а призраки борются — дурачатся — хохочут — все таинство Громадой каплет нам на головы во Древности Вселенной, у которой есть гигантская радарная машина, что работает призрачно в ее бурых ночных пространствах тупого молчанья летучих туч в Гуле и Динаме Тропика, — хотя тогда греза моя о Вселенной не была настолько «точна», настолько современна — там все было черно и Саксово —
Трагедии тьмы прятались в тенях вокруг всего Текстильного — машущие ограды прятали в себе призрака, прошлое, будущее, содрогающегося фантома духа, полного тревожной черноватой извилистой скрученной ночной пытки — гигантская рыжекирпичная дымовая труба вздымалась к звездам, шел черненький дымок — ниже, миллион хихучих колких листиков и прыгучих теней — у меня столь безнадежная греза о том, чтоб идти или быть здесь ночью, ничего не происходит, я лишь прохожу, со всем невыносимо покончено (я как-то раз украл с Текстильного поля футбольный шлем, вместе с Джи-Джеем, трагедия в неотступности и виновности поля за Текстильным) (где к тому же кто-то когда-то попал мне в лоб камнем) —
Осенью моя сестра приходила, бывало, посмотреть, как я играю с бандой в футбол, тресь, бам-трам, подсечка, — я закручивал ей тачдауны, чтоб аплодировала, — то было за трибуной, когда команда Текстильного дралась за мяч с Тренером Расти Ярвеллом — громадные железистые красноты в небесах, летят падучие листья, свистки — натруженные холодные ороговевшие обветренные руки помощи в цыпках —
Но по ночам, и летом, или же под апрельским ветреным дождем, что влажно волнуется, это поле, эти деревья, этот ужас перед оградами и кирпичными столбами, — угрюмое безмолвие — плотность потакетвилльской ночи, безумье грезы, — забег завершается в котловом мраке, где во вспышках зеленого круга бурой ночи таится зло — Доктор Сакс был тут везде — его ликованье нас поддерживало, и мы от него бегали, и прыгали, и хватали листву, и катались в траве, расходясь по домам — Доктор Сакс проникает в кровь детей своею накидкой… смех его спрятан в черных капюшонах тьмы, где его можно всосать с воздухом, ликованье ночи в детках есть посланье из тьмы, в этом наклоне чаши пустоты есть телепатическая тень.
23
Я ночевал у Джо Фортье — не раз и не два ощущал мурашки на коже его холодных ног или дубленую шкуру его гудронно-черной пятки, когда лежали мы в промозглых амбарах и чердаках его разнообразных домов полуночами Доктора Сакса с историями про призраков и странными звуками —
Впервые познакомился я с Джо, когда он жил на Банкер-Хилл-стрит в буквально броске камня от перекрестка Западной Шестой и Буавер, где бурый халат согревал меня в небесах у материнской шеи — Его мать и моя работали бок о бок на громадном базаре St. Louis Paroisse
[42]
— вместе они как-то раз навестили каменный замок-особняк на холме Лейквью возле Люпин-роуд, который симметричен Замку Змеиного Холма (и средь зазубренных черных сосен на чьем склоноучастке Жерар скользил в снегах моего младенчества, помню, я боялся, что он врежется в сосну) — Его мать и моя пошли в «Замок» по каким-то церковным делам, а вышли и сказали, что там слишком жутко проводить базар, — моя мама добавила, что в залах есть каменные ниши (старое солнце, должно быть, сияло красным сквозь пыли вестибюля на эти каменные выемки в Крюке, а я тем временем рождался снаружи по ту сторону сосен) —
Мы с Джо обследовали все возможные дома с привидениями в городе. Главным из наших великих домов был тот, когда он жил на Бридж-стрит у 18-й, в старой серой пасторской развалюхе в клине лиственных улиц по осени, — через Бридж-стрит, за каменной стеной лужайки, подымался склон сосен и грустен, в точности как лужайка перед Замком Лейквью, — к Дому с Призраками, от которого ничего не осталось, лишь скорлупа, развалина штукатурки, балок, битого стекла, говна, мокрой листвы, покинутых ножек старых гвоздей обстановки, ржавых рояльных струн в дзыне (как на старом брошенном сухогрузе, который использовали под бакен, по-прежнему находишь орнаменты завитков на бимсах в Кают-Компании, и солнце сияет во всерадостном утре моря, словно у берегов Малайи или Сиэтла в незапамятные времена) — в Той старой Скорлупе Дома водились призраки — крыши прогнивали — ссать нас восторгало среди упадочных балок и выпирающих треснутых стен — Нечто неименуемо, саванно непристойное и дикое — будто рисунки огромных хуев длиной в змея, с тупыми слюнями яда — мы дергали доски, сдвигали кирпичи, ломали острова свежей штукатурки, вышибали пинками стекольные осколки и —
А ночью, летними ночами, когда семейство внизу в большой кухне (может, там моя же мама или отец, прочие, молодой священник только что из Канады, которому нравится охмурять дамочек, — мы же четырьмя этажами выше к чердаку, мы слышим лишь слабенькие взревы хохота снизу), — в лоуэллской ночи мы лежали расслабленно на ссаных матрасах, у окошка древеса шуршат томительно, рассказываем истории («Шии-каго! шии-каго!»), играемся со своими пиписьками, ерзаем, брыкаемся, несемся к окну выглянуть, что там за шум, — глянуть на наш Дом с Призраками в многообразной черной и белой мигающей лоуэллской ночи… Что за совы? угукают и колдукают в полночь? Что за старый маньяк в белых власах явился щипать за ржавые рояльные пружины в путаном лабиринте полуночи? что за Доктор Сакс ползет вдоль по черноте, затененный, под капюшоном, опелоченный, скоростно звеня на малой высоте к своим таинствам и страху —
