«Как жадно молодежь рассматривает его легенды, алчным взором, — прошептал Доктор Сакс, сильно забавляясь. — И впрямь Ко-ранны взрослого глогожества обращают этот зацеп в жальчайшую убогость. Зацеп со временем вызовет в твоем уме отвращение. Зацеп называется сроком в тюрьме. Ты впадешь в такие ярости, что и не мечтал».
«Я? Почему?»
«Ты поймешь, что когда склонишь лик свой и нос твой отпадет — это так называемая смерть. Поймешь про угловатые ярости и одинокие обыски средь Зверя Дня в жарких слепящих обстоятельствах, что обращаются в гравь по часам на часах, — это так называемая Цивилизация. Скатаешь воедино свои ноги в напряженных дурманьях десяти тысяч вечеров в обществе гостиной, на хазе — это так называемое, э-э, общение. Весь онемеешь от внутренних паралитических мыслей и скверных стульев — это так называемое Одиночество. Будешь медленно пробираться по почве в день своей смерти, а за тобой гонится Русский Медведь из Редакционной Карикатуры с ножом, и в медвежьем своем объятии он взострит тебя в красноватой крови обратно к проблеску на бледном сибирском солнце — это так называемые кошмары. Посмотришь на стену пустой плоти и разбазаришься, объясняясь, — это так называемая Любовь. Плоть твоей головы отстанет от кости, оставив бульдожью Решимость торчать сквоз точку вибрежной челюстной кости чванно-челюсти, — иными словами, ты распустишь слюни по своей утренней подставке для яйца — это так называемая старость, для которой имеются льготы. Мало-помалу ты взойдешь к солнцу, и разгонишь кости свои жестко и уверенно к громадным трудам и к огромным дымящимся обедам, и выплюнешь свои косточки, болезные хуелюбые ночи в паутинных лунах, дымку усталой пыли ввечеру, кукурузу, шелк, луну, перила — это так называемая Зрелость — но ты никогда не будешь так же счастлив, как теперь, в своей невинной бессмертной ночи мальчишества под одеялом, пожирая книги».
Джин не отрывался от чтения — мы некоторое время любовно смотрели, как вздевалась его прогнатическая челюсть, как опускался его орлиный нос, едва не удушая его экстатический рот своим тощим раундом дыхания, что свистело сквозь — Джин и впрямь перся от доброй журнальной байки. «Ничё мне так не нрацца, напаря, как навернуть кишки на добрую порцайку «Звездного вестерна», или вестернов Пита Койота, или «Тени», когда темно, он обыходит со своим соральным хмехом в тени Хранилищ Банка, да —» (временами Джин, чтоб сымитировать прозу макулатурных журнальчиков, начинал говорить, как У. К. Филдз). Вот что сказал он мне в тот день, когда свел меня вниз в бурый мрак погреба в унылом отцовском доме и мы нашли «Тени», и «Захватывающие детективы», и «Кладези»
[111]
, валявшиеся в опаутиненных ларях. «Развей себе ума, мачик мой», — говорит Джин, вспомнив строчки из какой-то морской байки «Кладезя».
Вперед движутся Тень Сакс и я, к тому, что еще чернее в ночи дальше — Мы огибаем дом Пакинов, быстро скользим без прозрачности, но смутно и без звука вдоль ограды через дорогу, у дома Бунго, ныряем под громадные ревы огромного дерева над нами (все еще гудящего своими насекомыми «я» насчет потопного возбуждения) и медлим, лишь миг, глядя на мой дом и отдавая ему дань… огни коего, субботней ночью, были теперь трагически темны, я знал: что-то не так. Нет ничего хуже огромного лица домов в слезах, семейного дома, в срединочье.
7
«Не бойся зеленой потери — всякая веточка на твоем церебулярном древе страсть как хочет к тебе вернуться сейчас же. Никакой особой утраты не будет в употреблении потери — точно так же никакого прибытка в употреблении прибытка, привычка прибытка, привычка потери — во все и каждый миг тебе тяга оставаться взрослым, даже когда пи-рад проходит мимо — ты займешь свое место на иерархических полках овощеизированных небес с венком морковок в волосах и все равно не поймешь, что страдал от столь сладких желаний, — в смерти своей ты познаешь смертельную часть своей жизни. И переобретешь всю ту зелень, и бурое».
Так вот Доктор Сакс наставлял меня, пока мы вихрились дальше во тьму мимо моего дома — Ах! вот же моя мама, ходила к Пэренту за покупками, поздно, купила лишних дополнительных свиных отбивных к ростбифу, печеную фасоль (с патокой), вареную ветчину, французский хлеб — миску грецких орехов к праздничным выходным — колбасу и яйца на утро субботы и crêpes с вермонтским кленовым сиропом — большое вареное рагу на субботний обед — фасоль с ветчиной на субботний вечер — но теперь, на этом вот стыке, она понимает, что Замше с Папашей придется в доме устраивать междусобойчик, и Бланш придет, и еще остальные, старый Джо Фортье, вот она и кинулась опрометью к Пэренту закупать мясного ночного закусона (теперь 9 вечера) — она спешит, с большими праздничными пакетами, на крепких крестьянских ногах, не колеблется, как матери Мексики спешат босиком под дождем с младенцами, увязанными в шали шариками. Сакс и я не вылазим, прячемся в тенях забора Кунго посмотреть, как она пройдет — Мне хочется подбежать и обхватить ее руками — Но в саване Сакса я застыл в объективное унижение и лишь стою и гляжу на свою маму, просто едва ли крошечный, теневидный, однако больше ликующего хехе исторгается из меня — По улице, я вижу, рядом с нею идет ее Ангел-Хранитель. Это огромный ангел, очень серьезный, слегка обиженный, рот у него книзу, но великие сияющие крылья, что роняют богатые ливни прохладного пламени, которое катится и дроздит по булыжнику Гершома — Мама проходит мимо совсем рядом, тут любой старый ангел-хранитель сгодится, и она их благословит, когда настанет ее время, Мать Святая, Благословенна в Небесах —
«Есть старая странная поговорка, мальчик мой, — в странствиях своих из одних джунглей в другие в зловонных топях Юга, и в переходах своих по Плоскогорьям Золотого Севера, мне выпадало довольно случаев признать эту истину: землею владеют женщины, небесами они тоже владеют — это тирания без речей — и без мечей —»
А вот и Нин, спешит с Гершомского холма от яркостей субночевой Муди и зовет мою маму: «Неу Ма-а-а, arrend mué» — «Эй, Ма-а-а, подожди меня») — и крик ее звенит с криками сотни других дочерей в воздухе, дикие кучамалы старого тоскливого блюза вечерне-солнце-сядет выдь-мамуся-к-речке, усталая труба, что должна трубить в блюзах маленьких мальчиков, когда они свешивают головы с поребрика и слышат, как их Ма зовет-надрывается — Рёв-Луна сияет у сосны Банкса в Потакетвилле.
И вот моя сестра догоняет Ма, и они спешат домой, беседуя о Сестре Терезе в монастыре и Бланш, и сколько новые чулки стоят на витрине, и — на самом деле — МА: J'achetez des beau poids — (Я купила хорошего гороху) — (роется) — gard, (гляди) —
НИН: Ooooh je veux le plus belle tite robe aujourdhui Ma! — (Ой, я такое красивое платьице сегодня видала, Ма!) — a l’ava des belles boules d’or sur une epaule — (у него красивые золотые шарики на одном плече) —
МА: Way — way — des boules d’or — pi? (Ага, ага, шарики золотые, и?)
МИССИС БИССОННЕТТ (вытряхивая с крыльца половую тряпку): Ауооо Madame Duluoz — Angy? — ta achetez ton manger tard! (Айюуу, миссис Дулуоз, поздновато же вы за покупками!) — Хийя хийя! (смеется)
