«Ах Великая Мощь Святого Солнца, — воззвал Сакс, — изничтожь своего Палалаконуха тайными своими деяньями» — И Он протянул свой пузырек Змею. Я вижу, как схватываются его персты, когда он принимается сжимать. Вдруг он пошатнулся — будто ослабнув, он качнулся в забытьи и весь осел в бедном своем саване… затем порошки, что немедленно вспыхнули прекрасным взрывом синей дымки, огромно! хлопнули большим синим конусом пламени и опали ливнем облаков из частиц в сияющий красный провал. Вскоре весь провал уже кипел зеленой яростью. Его порошки были весьма мощны, его pippiones принесли крепкие листья в хрупких палочках костей. Змей, похоже, содрогнулся и застонал в узилище своего провала, мир опрокинулся вверх тормашками — Сакс пропал из виду одним большим взрывком. Взор моих глаз отлетел к звездам в потолке Замка, у которых была собственная ночь средь бела дня. С сокрушенным сердцем видел я идеально чистые мягкоблака небес, сидевшие в своих голубых загонах обычного воскресного утра, — раннеутренние облака, в Роузмонте юный Фредди Дьюб еще даже не встал истратить день свой на продажу фруктов и овощей за городом, сестры его даже еще не смахнули крошки раннепричастного завтрака, куры стояли на Смешилках на крыльце, молоко еще оставалось в бутылке — Птицы пели лютнями в роузмонтских деревах, ни малейшего понятия о том ужасе, коим был я, темном и глубоком за теплыми крышами. Меня великой дугой повлекло сквозь все мое пространство. Я поднялся и побежал что было мочи, и упал, лишь когда устал, а не когда содрогнулась земля. Обернулся я только на громадный вопящий клик вырытых клаксонов — то Змей восстал Вблизи.
И тут Замок рухнул. А оттуда вознеслась горная громада змеиной головы, что медленно сочилась из земли, словно гигантский червь из яблока, но с огромным облизывающимся зеленым языком, который плевался огнями, большими, как факелы огромнейших на всем белом свете нефтеперегонок… Медленно, громадно выгромождаясь, с Замком, ссыпающимся с его чешуй, как сами чешуи — Со всех сторон, я видел, по воздуху летали мелкие людишки и летучие мышки, и кружили орлы, и были шум и смятенье, ливни шума, все падало, и пыль. Граф Кондю лежал в своем ящике, его пронзали до самой Вечности в углях Провала, куда он и десять тысяч гномов падали очертя голову со стоном — с Барокком, Эспириту, Воазом-мл., Хлопснехой, Ла Контессой, Чудищем Блуком, другими без имени и без счета — Старый Воаз сбежал к реке, заарканил кусок плавучего чего-то, что замыкало ряды потопа, но очень медленно и глубоко утащило его в реку — ему не посчастливилось, он привязался вервием за пояс — никто не знает, почему, что это было — Прах восстаний, темный мир —
Как вдруг я увидал Доктора Сакса — он стоял за мной. Свою широкополую шляпу он снял, накидку тоже скинул. Они лежали на земле, обмякшие черные одеянья. Стоял он, сунув руки в карманы всего-то-навсего бедных старых битых штанов, и под низом на нем была белая рубашка, и обычные коричневые башмаки, и носки обыкновенные. И ястребиный нос — снова было утро, лицо его вернулось к обычному своему цвету, зеленело оно лишь по ночам — И волосы падали ему на глаза, он немного смахивал на Быка Хаббарда (высокий, худой, скромный, странный) либо на Гэри Купера
[121]
. И вот он стоит и говорит: «Ч-черт, не вышло». Обычный голос его сокрушен. «Забавно то, что я никогда не рассчитывал встретить Судный День в своей обычной одежде, что не придется скакать посреди ночи в этой дурацкой накидке, с этой дурацкой саванной широкополой шляпой, с этим черным лицом, которое мне прописал Господь».
Он сказал: «А знаешь, я всегда считал, что в умирании будет хоть какая-то драма. Ну что ж, — говорит он, — вижу, мне надо сдохнуть средь бела дня, где я хожу в обычной одежде». Вокруг глаз у него собрались морщинки юмора. Глаза у него были голубые и как большие подсолнухи в Канзасе. Вот они мы, на этом задрипанном поле, глядим невообразимое зрелище. «Травка не сработала, — сказал он, — в итоге ничего не получается, ты просто — просто нет абсолютно ничего, и все — никому нет дела до того, что с тобою станется, вселенной плевать на то, что произойдет с человечеством… Ладно, на сем мы и махнем рукой, тут уж ничего не попишешь».
Мне стало тошно. «А почему нельзя сызнова — чего 6 не попробовать еще — почему обязательно через все это —»
«Ну, я понимаю, — сказал Доктор Сакс, — но —»
Мы оба смотрели дальше. Из ливней черного праха скроились саван крыл и опадающие покровы катафалко-вого фона в ясном небе, как бессмысленные грозовые тучи, в центре его тьмы тёмно и еще выше возносилась Таинственная Глава, крутясь и ежась от драконьего блаженства, крюк и завиток точно были живы. Я слышал девочек вечности, словно бы они вопили на русских горках; по-над водой принеслась истерическая симфония гогота некой печальной возбужденной суеты в копошащемся лоне земли. В прекрасную ослепляющую бледность гигантских массоблаков, что нагрянули покрыть собою солнце, оставив снежную Белую дыру, поднялся могучий ядоглавый Змий Вечности — облака сложились у его медленно являющегося основанья. Я сидел на земле совершенно оглушенный, разбросав ноги. Невероятно медленные кучи замка стекали вниз по сторонам Гороглавы… Содрогающиеся громадные ревы.
12
Но вдруг навалилась серая облачность — с Юга налетела проворная тьма. Мы с Доктором Саксом взглянули на небо. Поначалу то была массивная грозовая туча, а потом возникло облако странной бичующейся паста, будто огромная груковая птица в капюшоне с внушительных» клювом.
Тогда мы поняли, что никакая это не туча, там, в ослепительно-белом небе церковноколоколов и дикого бедствия висела эта громадная черная птица, длиной, должно быть, две-три мили, две-три мили шириной и с размахом крыльев десять-пятнадцать миль по воздуху —
Мы узрели, как тяжеловесно шевельнулась она… До того большая птица, что, когда она хлопнула крыльями и полетела могучим замедленным движеньем в трагически сжавшемся небе, мы будто смотрели на волны великой черной воды, которые делают Х-р-я-с-т-ь с тяжкой медлительностью о гигантские айсберги в десяти милях дальше, но в воздухе и вверх тормашками, и жутко. И с Перьев ее струились стяги. И ее окружала огромная орда белых Голубков, некоторые были Доктора Сакса — Pippiones, pippiones, юные и глупенькие голубки! И громадная тень упала на всё. Взоры наши изумились светящимся волнующимся стягам, все еще пререкающимся в неправильной мари, однако сохранившим в себе вспышки солнца на теневой стороне Птицы — как невообразно эти роскошные перья Небес блистали и вызывали Аааахи и Ууууйи надежды у людей внизу, коим выпала честь там быть. Райская Птица — она прилетела спасать человечество, когда Змей выпер вверх, навязавши себя из земли. О ее громадный суровый клюв! — его курлычущая волна подтекает, падают архитектурные ссаки, громадные конструкции крыла и сустава, и забойнейшие кудрявины Все-Осанненой Золотой птицеплоти в ее обширном сборном полете — Никто, ни Сакс, ни я, ни подручный Дьявола, ни сам Дьявол, не могли не увидеть ужас и мощь, с ревом низринувшиеся на этот хрупкий рогоз Лоуэлла. Измученная земля, измученный змей, измученное зло, но сия Неумолимая Птица, с тем же громадным скрипучим движеньем, с миллионом мириад перьев, что медленно колышутся на собственном ветерке, свернула вниз, полуприкрывши глаза. Властители Покрывающего Капюшона стояли там, хмурясь. Пока я глядел вверх на этот спускающийся Мир Птицы, мне было страшнее, чем когда бы то ни было в жизни, бесконечно хуже того страха, что охватил меня при виде Змея, я мгновенно вспомнил Птицыщу, в которую играл своими руками, она преследовала Человечка, когда мне было пять лет — Человечка сейчас поймают, а имя его Сатана — Не может это быть Судным Днем! Надежда еще есть!
