16
В семь лет я пошел в приходскую школу св. Людовика — как-то особо Доктор-Саксовую. В зале этого королевства я и увидел кино про св. Терезу, от которого камень оборачивался, — там были ярмарки, мама моя исполняла обязанности в киоске, бесплатно раздавались поцелуи, конфетные поцелуйчики и настоящие (когда все местные усатые парняги, Парижские Канадцы, спешат заполучить свое, пока не отправились в Армию куда-нибудь в Панаму, как это сделал Анри Фортье, или не пошли в священники по приказу отцов) — В Св. Людовике тайные тьмы прятались в нишах… Дождливые похороны маленьких мальчиков, я видел несколько, включая похороны моего собственного несчастного брата, когда (в 4 года) моя семья жила в аккурат в приходе св. Людовика на Больё-стрит за его стенами… Величавые изумительные старые дамы с седыми волосами и серебряными пенсне жили там напротив школы — и в одном доме на Больё тоже… женщина с попугаем на лакированной веранде продавала детям среднеклассовые леденцы (диски карамели, вкусные, дешевые) —
Темные монахини св. Людовика, пришедшие на почтенные черные похороны моего брата мрачной вереницей (под дождем), сообщили, что сидели вязали в бурю, и тут им явился яркий белый шар огня и завис в комнате у самого окна, танцуя во вспышках их ножниц и вязальных спиц, пока они готовили для ярмарки неохватные драпировки. Немыслимо было им не поверить… много лет потом я ходил, размышляя об этом факте: искал в грозы белый шар — я тут же понял мистику — я видел, где гром вкатывал свой громадный кегельный шар в хлоп облаков, чудовищных челюстями своими и взрывами, знал, что гром — этот шар —
На Больё-стрит наш дом выстроили над древним кладбищем — (Боже Милостивый, янки с индейцами под нами, Мировой Чемпионат старых сухих пылей). Мой брат Жерар пребывал в убеждении, ковчежном, что призраки мертвых из-под дома виновны в том, что дом иногда погромыхивает — и рушится штукатурка, сбивая ирландские куколки-крохотули с полки. Во тьме, в средисонной ночи я видел, как он стоит над моей колыбелькой, волосы дыбом, сердце мое каменело, я ужасался, мама и сестра спали на большой кровати, а я в колыбельке, неумолимо стоял брат мой Жерар-О… видать, так тени ложились. — Ах Тень! Сакс! — Пока я жил на Больё-стрит, я помнил и тот холм, и Замок, а когда переехали оттуда, мы переселились в дом неподалеку от Соснового пустыря с призраками, через дорогу, с опустелым Замкопастырским домом (у французской пекарни за рощами и конькобежными прудами, Хилдрет-стрит). Предчувствия тени и змея мне явились рано.
17
На Больё-стрит мне снится сон, что я на заднем дворе фантомного Четвертого Июля, все серо и как-то тяжко, но во дворе толпа — толпа людей, словно бумажных фигур, на травянистом песке рвут фейерверки, пух! — но весь двор еще и как-то громыхает, а мертвые под ним, и на заборе полно сидельцев, все грохочет как ненормальное, как лакированные скелетные мебеля, и притом грохот стоит бесчувственный, жестокий, равнодушный, треск сухих костей, а особенно — окна, когда Жерар говорил, что это явились призраки (а впоследствии кузен Ноэль, в Линне, сказал, что он «Phantom d'l'Opera»
[27]
муи-хи-хи-ха-ха, и ускользил вокруг аквариума с золотыми рыбками и глазированным рыбьим портретом над горами красного дерева в унылом доме на церковной улочке Линна, материнском) —
18
Однако ж, невзирая на всю эту беспорядочную серость, когда дорос я до суровой зрелости лет 11 или 12, то увидел одним хрустким октябрьским утром на поле за Текстильным великую подачу, выполненную ладным, странным на вид 14-леткой, или 13-ти, — мальчишка утром выглядел весьма героически, мне он понравился, и я тут же стал этому герою поклоняться, но никогда и не надеялся возвыситься настолько, чтобы с ним встретиться в этих атлетических потасовках на ветропродуваемых полях (когда сотни менее значительных пацанят составляют чокнутую армию, одержимую частными судорогами в меньших, но не менее громадных драмах, например, тем утром я перекатился в траве и порезал себе правый мизинец о камень, и шрам до сих пор виден и даже сейчас растет со мною вместе) — там был Скотти Болдьё на высоком круге подачи, кум королю в тот день, ловил сигнал кэтчера с тяжким хмурым и оскорбительным на вид скепсисом и урожденным франко-канадским чуть ли не индейским тупым спокойствием —; кэтчер отправлял ему нервные депеши, один палец (последний мяч), два пальца (крученый), три пальца (подставка), четыре пальца (перемещайся) (и Полю Болдьё доставало присутствия духа перемещаться от них, словно бы ненамеренно, ни разу не меняясь в лице) (вне круга подачи на скамье запасных он мог щериться) — Поль отверг сигналы кэтчера (мотнул головой) со своим франко-канадским терпеливым пренебрежением, просто подождал до трех пальцев (сигнал крученого), устроился поудобнее, посмотрел на первую базу, сплюнул, еще раз сплюнул в перчатку и растер, помакал пальцами пыль, чтоб не скользили, нагнувшись вдумчиво, но не медленно, улетев мыслями далече и пожевывая изнутри губу (может, думал о матери, которая варила ему овсянку и фасоль на угрюмо-серых рассветах среди зимы Лоуэлла, а он стоял в чулане промозглой прихожей, натягивал галоши), кратко взглядывает на 2-ю базу и хмурится, припомнив, как кто-то добежал до нее во 2-м иннинге, драть их (иногда он говорил: «Драть их!» — копируя Графьев Англии из малобюджетных киношек), теперь же у нас 8-й иннинг, и Скотти отказался от двух ударов, за второй базой никого, он ведет 8:0, хочет выбить бэттера в аут и попасть в девятый иннинг, он не торопится — я наблюдаю за ним с кровоточащей рукой, пораженный — великий Гровер К. Александер
[28]
песочниц выдает величайший уровень игры — (впоследствии его купили «Бостонские Смельчаки», но он поехал домой сидеть с женой и тещей в смурной бурой кухне с чугунной печкой, покрытой латунными свитками и стишком в кафельной панельке, а на стенах там католические франкоканадские календари). — Теперь же он замахивается, неспешно, глядит прочь на третью базу и дальше, уже даже распрямляясь для удара легким, кратким, ненатужным движением, никаких тебе пижонских подражаний, усложняций и туфты, бац, он спокойно озирает размашистое золотое небо, все сверкуче-голубое, что высится над оградами и железными кольями Главного Текстильного Поля, и высокие воздуха огромной Долины Мерримака сияют торгово-субботним октябрьским утром рынков и экспедиторов, единым взором глаза Скотти Болдьё все это увидел, вообще-то смотрит он на свой дом на Мамонтовой дороге, на Коровьем Выпасе — бац, вот он развернулся и засандалил свою подставку куда надо, идеальный удар, пацан размахивается, тяп в рукавицу кэтчера, «Ты в ауте», конец финала 8-го иннинга.
Скотти уже идет к скамье, когда судья его объявляет — «Ха, ха», — смеются они на лавке, так хорошо его знаючи, Скотти никогда не подводит. В начале 8-го Скот выходит бить абы как, в питчерской своей куртке и битой в могучих руках машет вольно, без особого усилия, и опять же краткими непоказными движениями, питчер залуживает идеальный удар после 2 и 0, и Скотти тут же укорачивает его влево над перчаткой шортстопа — он рысит к первой базе, как Детка Рут
[29]
, он всегда бил точные одиночные, не хотел бегать, когда подает.
