В первый день тренировки для Лоуэллской средней школы я рванул с Фредди О’Хиггинсом далеко по левому краю, а тренер Расти Уайтвуд как шарахнул по летящему мячу, и Фредди ни за что бы его не взял, я же собирался показать, что и такой мяч по мне — показать Оле, что стоял подле тренера и рассказывал обо мне и вообще просто болтал, я же в бейсболе был совершенно неизвестен, и помчался по кочкам мягкой молоденькой травки, и вбок и за спину О’Хиггинсу на его собственном левом поле (от моего центра), и постукивал бутсой по земле, пока этот мяч с высоты небесной не прилетел, замедляясь и вырастая крутейшей дугой к земле у меня над головой — Я вытянул левую перчатку и перехватил его, быстро уведя от базы… сбил его, чуть не споткнувшись, прижав к животу, О’Хиггинс так и не понял, что это я у него за спиной сделал, я только услышал, как Ларсен заорал: О-оп! этой летящей бите — Отличный захват, прекрасная весна — но на базе я продолжаю пропускать все эти финты. Когда Оле на тренировке подавал, обязательно убеждался, что мне прилетают только высокие жесткие легкие подачи, которые я в силах перехватить — а от финтов я превращался в немые всплескивающие руками хлюпотрагедии с одной ногой в ведре — быстрые мячи я превращал в еще более быстрые мячи, что улетали в противоположном направлении, тянул их и запускал ввысь — иногда я попадал в 420-футовые отметки, о чем начинали говорить все, а когда мы приходили играть в огороженный парк, я регулярно запуливал хоумраны через изгородь в центре поля на тренировке, но в реальной игре, с серьезными подачами, с жующим питчером, с суматошным кэтчером, с искусно завинченным мячом — «Ты вылетаешь!» и бита уже выкручивает мне запястья, когда я онемело присаживаюсь после удара.
Мы с Ларсеном были корешами — я ловил его подачи — и вместе мы собирались победить Мэгги.
— Ничего ей не давай! Пускай поволнуется! Пускай сама тебе позвонит! Не бери ее в голову — не обращай внимания — тебе мяч ловить надо, парень! Сама снова к тебе прибежит! — советовал мне Оле. Мы неслись в Шедд-парк после третьего звонка в конце сонного апрельского дня, хватали свои перчатки и бутсы; сердце разрывалось, поскольку Южный Лоуэлл так близко, я поглядывал поверх деревьев над гаревыми дорожками школьного стадиона, за последние теннисные корты, в гущу плакучих берез, на первые крыши лоуэллского квартала Мэгги — А потом вечером, после ужина, шел вдоль реки — что ж, она от всего этого устала. Наконец, в тот вечер, когда мы назначили свидание, она прервала его сама и просто ушла поболтать с Роже Р. в кустах у железной дороги — на соблазнительном песочке —
Это оказалось для меня чересчур, сердце мое разбилось.
35
"Хлюздя, — думал я. — Вот девчонка, которую ты любишь, которую видел среди хористок на сцене театра Кита в 1927-м или 28-м, когда тебе было пять или шесть, и ты влюбился в ее бедра, ее темные глаза — ангел из мишуры, которого Господь обронил тебе со своих крыльев — Мэгги — тресь по черепу, чего она с тобой борзеет. — Но: — Она единственная —
— Не обращай внимания! — сказал отец перед тем, как снова ехать на работу за городом в свою смерте-ныряльную ночь… через семь лет его уже не будет… И солнце ему на нос светить больше не будет. — Ты для такого еще слишком молодой. Найди себе другие интересы в жизни! — Мы стоим и ждем автобуса на Муди-стрит, до его отъезда мы ходили в кино, на Мерримак-сквер, где, как и допрежь, дождливая ринтинтиновая тьма, фуманчуйские балкончики, актерские пощечины, но теперь мы посмотрели новейшее свежайшее шкворчащее кино современности — Ни черта хорошего, — изрек мой отец с совершенно убежденной презрительной ухмылкой. — Они его пытаются спихнуть с рук, понимаешь — Ну а кроме того, парнишка, не кайся ты так. Когда ты на этот счет переживаешь — делаешь ошибки и подрываешь себе волю. Ведь только ты один и переживаешь! О, я знаю cette maudite vie ennuyante est impossible (эта проклятущая тоскливая жизнь невозможна). Я это точно знаю! А что делать? Только скажи, я буду все время думать, а там ничего, кроме тьмы и смерти, но спорить готов, я точно буду очень занят с женой и детишками — Ладно — плотиков лучше еще не придумали! — Он сжал мне плечо, я заметил печальный изгиб его рта, искренние серьезные голубые глаза на большом красном лице, ухмылку здорового дядьки, что вот-вот с хрипом астматически повергнет его в приступ кашля в приступ хохота так, что он согнется напополам — Ибо в конце Ти-Жан остался брошен на волю собственного рока — а я стоял и понимал это. — Я ничего тут не могу сделать — Слушай, теперь же с легкой атлетикой покончено, у тебя сейчас бейсбол станет главным? Ну — черт возьми, меня тут не будет, не увижу. Ах, — надломленный вздох, — что-то, дьявол бы его задрал, должно было случиться, и что-то, черт побери, не случилось —
— Где?
Еще один вздох:
— Даже не знаю… Может, я думал, в этом году мы как-то сблизимся — не знаю. Чтоб не только в кино ходить — в походы, разговоры говорить — мы ж совсем немного с тобой — всегда по чуть-чуть — Ах черт возьми, сынок, это ведь ужасно, что я тебе даже помочь не могу, но ты же понимаешь, правда, Господь нас совсем одних на свете оставил в наших шкурах, чтобы худо ли бедно выживали — а? Сам скажи где. — Еще один вздох.
— Я не знаю.
— Fauvre Ti Jean, беда, да и только, э? — И голова покачивается — кругом и назад.
36
Я сидел на склоне этого парка за домом Джи-Джея, вечером 6 мая, 6.30, еще не стемнело, свет еще задержится ненадолго, с нами Скотчо, швыряется галькой — как лепестками мая — Любовь моя, мое тошнотное ощущение от Мэгги Кэссиди переросло в бурную беспрерывную скорбь в моей галдящей голове. Грезы, капризы фантазии, неистовые утопления разума, пока в реальной жизни я продолжал ходить в школу, жаркие весенние утра теперь проводил на улице, практически лето настало, когда уроков больше не будет, а я окончу Лоуэллскую среднюю.
На зимних соревнованиях по легкой атлетике в «Бостон-Гарден», в этой Палубной Эстафете я как безумный носился наперегонки с Джимми Спиндросом из Лоуэлла и другими, что бегали за начальную школу Святого Джона, где бы она ни находилась; Спиндроса звали Вождем — его огромный орлиный нос выделялся в унылых туманах прежних футбольных матчей, шлем под мышкой, точно у капитана лоуэллской команды — тощий, высокий, сильный греческий чемпион среди прочих, погиб в громадных мраках Иводзимы. На пробковых дорожках «Бостон-Гарден» я в своих бутсах с гвоздиками стартовал с места тем же самым удачливым прыжком вровень с неминуемым бабахом выстрела и летел по огороженному щитами повороту по собственной белой дорожке как только мог быстро в любом спринте на 30 ярдов и разбивал их (троих бегунов из колледжа) на внутреннем повороте, вероятно и против правил, а за спиной слышал, как они рвут мне в затылок, но я-то уже лечу и сдерживаюсь только для того, чтобы вписаться в дальний поворот и с воем пронестись на этих своих гвоздиках, что швыряют в лицо поколению пробковую крошку, и схожу с дорожки, только передав палочку Мики Магуайру, который весьма неплохо осведомлен, что мой любовный роман с Мэгги уже погас, и он съел свои болтливые гамбургеры с Казаракисом и мной в обширной бостонской ночи, когда мы все болтали о своих нынешних девчонках и проблемах и претерпевали резкие неонки того города в 1939 году, наслаждаясь греческими передвижными буфетами, запрятанными в закоулки возле Северного Вокзала, где подавали громадные мясные рулеты, забутерброженные между ломтями хлеба, мы просто состязались, кто больше сожрет — Я никогда в жизни так быстро не бегал, Казаракис получит палочку последним и побежит финальный этап, под дулом пистолета — как только Джо Мелис, с бычьей шеей, огромный, расталкивая бегунов своими футбольными ляжками на поворотах — ф-фуу! — примчится с ревом — Казаракис просто выхватит у него из руки палочку, удлинит свою продолговатую талию для неожиданной игры длинных ног и, хотя сам совсем невысок, 5,9, стартанет, худенький и маленький, но мощный и какой-то даже большой, и ха-бах после первого поворота со своей эстафетной палочкой войдет в ритм, великолепные ноги под неподвижной талией взвихрятся, рук его не увидишь, нагонит и полетит впереди всех спринтеров колледжа — мы выиграли — но не потому, что я закончил свой этап раньше Спиндроса или Святого Джона, он обогнул последний поворот, едва не сшибив по инерции сменщика, и пронесся мимо меня своими непременными шажищами Вождя Индейцев и передал палочку своему сменщику — я замешкался и сломался на отрезке, потерявшись между палочкой и бегом — Мики Магуайру пришлось резко отчалить и колотить пятками и лететь вокруг всего безумного манежа с хорошей потерей дистанции в восемь ярдов — и Каз, вот они трое всё и спасли — Такое себе поражение, можно сказать, Мэгги Кэссиди мне подножку поставила — Я достиг пика своей любви и сказочного успеха на один-два вечера — когда? Один вечер у радиатора в марте, когда она начала бесспорно пыхтеть и сопеть, прижавшись ко мне, настала моя очередь быть мужчиной — и я не знал, что мне делать, ни малейшего представления в моей тупой, забитой другими мирами башке о том, что ей в тот вечер меня хотелось; никакого соображения о том, что это может быть.
