Покончив с выдачей одеял и заставив каждого расписаться, Двуносый выстроил людей шеренгами возле стола, толкнув Рейнхарта в передний ряд, и стал торжественным шагом прохаживаться перед ни-и взад и вперед.
— Пьянчуги паршивые,— произнес он, как военную команду.— Все. Все как один.
— Иди ты к... фриц,— шепотом выругался кто-то у Рейнхарта за спиной.
— Все вы обломки. Унд осколки. Ни жен, ни деток. А потшему так? Пьянство! — выкрикнул он.— Вот потшему.
Сжав руки и свирепо раздувая ноздри своего настоящего носа, он резко повернулся к понурым рядам.
— Я лучше вас? — грозно спросил он.
— Да! — радостно выкрикнул кто-то.
— Нет! — раздался другой голос.
— Хуже! Аминь! Дерьмо! — Каждый кричал что-то свое.
— Тихо! — рявкнул Двуносый.— Грязный пьянчуга все как один!
Такой дураки, что я смеюсь на вас. Хе! — Он захохотал.— Когда я в эту дверь входил, я был бродяга, как все вы. Разве можно поверить?
— Можно! Можно! — закричали бродяги.— Аминь! Спаси меня, боже! Никогда в рот вина не возьму!
Запах варева становился все сильнее, и каждый старался, как мог, ублажить Двуносого.
— Молчать! — снова крикнул он.— Молчать. Все до одного. Сейчас будете видеть брата Дженсена. Вы его слушать, бродяги. Молите прощенья у господа. Очиститесь от скверны. Хой, хой, хой! — заорал он, выпятив грудь, и ринулся в некрашеную дверь позади стола. Остальные повалили за ним, хотя с каждым их шагом кухонный запах становился слабее.
Они вошли в голую, выкрашенную тем же казенным зеленым цветом комнату, где перед кафедрой как попало были расставлены жесткие скамьи. Позади кафедры нерешительно колебались малиновые портьеры, в комнате стоял смешанный запах ладана и спиртного перегара, которым понесло от ночлежников. По одну сторону портьер висело нечто такое, что при первом взгляде можно было принять за фотографию Христа. Рейнхарт заметил, что под изображением не было подписи.
Откуда-то из-за спин внезапно вынырнул тщедушный человечек в очках, с молниеносной быстротой бросился к стоявшей в глубине полуразвалившейся фисгармонии и заиграл «Скалу веков». Двуносый прокричал первую строчку гимна, повернулся к стоящим и замахал руками, как сигнальщик на авианосце при посадке самолета. Рейнхарт и несколько других истово запели. Двуносый, отметил про себя Рейнхарт, был на высоте: у него оказался сильный, правда немного сдавленный, баритон, и пел он с пылким усердием, хотя, по-видимому, нетвердо знал слова. Гимн был красивый. Рейнхарт пел с удовольствием.
Когда кончилось пение, малиновые портьеры эффектно распахнулись и в комнату, весь в черном, шагнул Фарли-моряк.
«Должно быть, у меня уже белая горячка»,— промелькнуло в голове у Рейнхарта при виде появившегося в этой комнате Фарли-моряка. Он молчал, когда запели следующий гимн, он не сводил напряженного взгляда с человека в черном, стремясь удостовериться, что это действительно Фарли-моряк. Человек в черном был высокий и худощавый, волосы его, светло-русые, волнистые, были красиво откинуты назад с высокого лба. Лицо — тонко очерченное, узкое и бледное, аскетическое, с тонкими губами — маска страдающего интеллекта; глаза в глубоких темных глазницах смотрели кротко и ласково и светились верой, надеждой, состраданием. Рейнхарт окончательно убедился, что он не ошибся.
Фарли-моряк, приятель всех и каждого, когда-то плавал коком и парикмахером на рыбачьем траулере из Сиднея. Он не был мастер тренцевать свайкой тросы, зато поднахватался знаний по тригонометрии настолько, что сумел выдержать экзамен на помощника капитана,— ровно за месяц до того, как Британская империя вступила в войну. Военно-морской флот послал его в школу гардемаринов в Галифаксе, там его подрывали торпедами, топили глубинными бомбами, обжигали паром, просаливали морской водой, держали в масляных повязках, но сделали из него джентльмена. В 1945 году он был уже адъютантом начальника военного училища на Статен-Айленде — манхэттенский денди, офицер королевского флота, галантный кавалер с медалью «Алое сердце», любитель богатых дам из Красного Креста, Чрезвычайно быстро он сделался женихом юной девицы в чине младшего лейтенанта американского флота, которая в гражданской жизни знала лишь одно-единственное занятие — быть наследницей восьмой части мирового запаса цинка. Тот год многое сулил Фарли, но судьба так и не дала ему отхватить кусочек сладкого пирога. Мир нагрянул как апокалипсический всадник, его жестокий удар сбил Фарли с ног. Родители юной девицы учуяли в ее адъютанте коммерческо-жульнический душок. Это были люди решительные: когда он стал добиваться свидания с бывшей невестой, они велели своему поверенному нанять головорезов и припугнуть его, чтобы он держался в рамках. Фарли повздыхал, повесил на гвоздь свои золотые нашивки и уныло принялся читать письма от Фаркерсоновской консервной компании, предлагавшей ему место, соответствовавшее его военным заслугам.
Это его не прельщало. Он побывал на вершине горы и съехал оттуда, как на салазках, но он подышал более разреженным воздухом, и это ему понравилось. Словом, он остался в Нью-Йорке и поступил в школу парикмахеров. В школе парикмахеров ему сказали: если у тебя есть индивидуальность — иди в дамские мастера и будешь зашибать деньги. Фарли обзавелся интересными знакомствами и стал причесывать дам; он копил деньги по грошам, как предприимчивый мальчишка-рыболов, и производил неотразимое впечатление на дам своей серьезностью и мужественной внешностью. Прошло совсем немного времени — и он уже делал массажи по предварительной записи, а денег ему хватало даже на то, чтобы брать уроки художественного чтения в Американской национальной театральной ассоциации; через четыре года после того, как Фарли в последний раз хмуро отсалютовал королевскому флагу, он стал самым модным специалистом по диете и укреплению здоровья. Дела диетные и привели его в церковные круги. Он открыл, что в тертой свекле таятся мистические свойства и что распущенным дамам, высохшим от беспрерывного потребления мартини, оздоровительная диета нравится куда больше, если она как следует сдобрена сексом и метафизикой. Отныне, решил Фарли, он будет ловцом человеков.
Он усовершенствовал свой английский акцент. Он спрятал в карман свои эстетские вкусы, покинул Нью-Йорк и одно время выступал по радио в захолустном городишке вместе с проповедником-евангелистом. Пришлось начинать почти все сначала, но Фарли почуял золотую жилу; он посещал религиозные собрания, сборища сектантов, беседовал с исцелителями, индийскими монахами и фанатиками летающих тарелок. Он схватывал все на лету. Поняв, что дело на мази, он переметнулся в Нью-Йорк, занял денег у беспечного синдиката парикмахеров и разбил свой шатер на 90-й улице в западной части города. Он попал в точку. К нему шли за спасением, и Фарли спасал, и делал это ласково и мягко. Он выплатил долг синдикату и снял большой чердак.
В последний раз Рейнхарт видел Фарли-моряка на фотографии, напечатанной вместе с объявлением, которое он еженедельно помещал в «Нью-Йорк тайме». В то время он подвизался как пастырь секты духа всепобеждающей любви, которая каждое воскресное утро совершала моленья какому-то неясному божеству на чердаке, среди горящих свечей и благовоний. Пастырская его деятельность кончилась тем, что некая миссис Хелиф добилась ордера на его арест по обвинению в каких-то очень сложных финансовых махинациях, и Фарли дал стрекача в Мексику.
