Джеральдина взглянула на соленую воду, ложившуюся безжизненными складками на замшелые камни.
— Лазейка,— сказала она. Рейнхарт рассмеялся.
— Да уж, лазейка. Весь этот город — лазейка. Лазейка из мира.
— Ну, и востер же ты,— сказала Джеральдина, ложась спиной на камень.— Если ты когда-нибудь вернешься домой и станешь распускать свой вострый язычок, тебя кто-нибудь пристрелит.
Рейнхарт согнул руку, как будто готовя апперкот, но, когда он заглянул ей в глаза, она, нахмурясь, смотрела в небо.
— Не пристрелят. Я буду, как все люди. Я делаю только то, что мне сходит с рук.— Джеральдина покачала головой, и он улыбнулся.— Жалко, что так мало сходит.
— А мне тебя не жалко,— сказала Джеральдина.— Не так уж мало тебе сходит с рук.
— Тоже правда,— согласился Рейнхарт.— А ты знаешь, что длина этого озера шестьдесят пять километров, а глубины в нем — метр? Если бы не тина, ты могла бы дойти пешком до Мандевилла.
— А ты понял, почему я сказала — лазейка?
— Конечно,— ответил Рейнхарт,— водяная мистика: дышишь полной грудью и прочее. Думаешь, что, если близко вода, можно удрать от неприятностей. Многие так думают. Люди любят воду — они думают, что их тут флот дожидается и кто-нибудь столкнет для них шлюпку.
— Вот это мне и нужно,— сказала Джеральдина.— Флот.
— На меня ты не смотри. Я не флот.
— А ты ведь служил во флоте? — спросила Джеральдина.
— Да.
— Ты был во флоте музыкантом?
— Я был радистом. Я ходил в Антарктику.
— Это после того, как ты был музыкантом?
— Да,— сказал Рейнхарт,— после. И был я не каким-нибудь музыкантом. Я был асом.
— Знаешь, я куплю тебе кларнет, и ты будешь играть мне.
— Теперь мне не сыграть «На берегах Уобаша». Не тот уже буцинатор.
— А что это?
— Такой мускул во рту. Да ладно,— сказал он,— теперь мне это все равно. Теперь я упражняю рот при помощи виски и трепотни... Но иногда меня раздражает, что нечем занять пальцы. А иногда начинает беспокоить музыкальный отдел мозга.
— Тебе тоже нужен флот, правда, рыбка?
Рейнхарт наклонился к Джеральдине и прошептал ей в волосы:
— Если бы за тобой началась охота, родная, ты побежала бы к воде, да?
— Конечно. Хуже нет, когда за тобой охотятся на суше. Нет, я побегу прямо в воду.
— Я тебя понимаю,— сказал Рейнхарт.— Честное слово, понимаю.
— Хуже нет, когда за тобой охотятся.
— Это я знаю.
— Я побегу прямо в воду и утону.
Рейнхарт лег на спину, так что их головы оказались рядом. У него перед глазами были шрамы на ее лице — на веснушчатой, золотистой от загара коже они выглядели белыми шнурками.
«Линия подбородка у нее твердая»,— подумал он; но глаза красивые и смотрят мягко. Тело ширококостное, пышное, а волосы удивляли своей мягкостью. Пальцы у нее были длинные с крупными суставами; под глазами лежали нездоровые полукружья, но кожа была нежная, белая. Он дотронулся до пряди волос, упавшей на ее плечо.
— Не тони.
Когда Джеральдина повернула голову и он встретил ее взгляд, ему захотелось отвернуться, хотя их лица почти соприкасались. Он скосил глаза на пустое темнеющее небо.
— Не позволяй сволочам доводить себя да крайности. Когда попадешь в воду, не тони.— Он сел так, чтобы смотреть на ее лицо сверху.— Вот я, например, я мастер побега, мастер маскировки. Когда меня загонят в воду, я перерожусь, эволюционирую обратно. Пока ты будешь ждать, я опять превращусь в земноводное и исчезну, трепеща плавниками.
— Я ничего такого не умею, птичка. У меня нет образования. Придется просто утонуть.
— Значит, надо научиться,— сказал Рейнхарт.— Я не могу тащить тебя из этой грязной воды.
— Рейнхарт, в озере глубины больше метра.
— Да,— сказал Рейнхарт.— Это верно.
С зеленой тонкой полоски дальнего берега налетел ветерок и скользнул по водной глади.
— Тьфу,— сказала Джеральдина.
Лежа на спине, она приподняла голову и посмотрела на воду.
— Теперь я поняла. Там на дне лежит огромный зверь, он занимает все озеро. Оно не мелкое, а только кажется, потому что там лежит эта скотина. И может, через минуту она поднимется оттуда, отряхнется и — топ-топ-топ — пойдет и сожрет весь Новый Орлеан.
— Замечательно,— сказал Рейнхарт.— Великолепно. По листику, по деревцу, все сожрет. Бардаки сжует, чугунные решетки выплюнет. Вот это зверь. Давай, старик, сожри этот проклятый город.
— Мне город нравится,— сказала Джеральдина.
— Мне нет. Он болен. Он гниет.
— Мне он нравится, потому что ты здесь.
— Известно вам,— спросил у Моргана Рейни человек за рулем,— что почти двести человек живут на сортировочных станциях?
— Двести человек? — сказал Морган Рейни.— Я не знал.
— Тем не менее это факт,— сказал тот.— Круглый год двести человек приходят ночевать на железную дорогу.
Они свернули с шоссе на желтую грунтовую дорогу, тянувшуюся вдоль сортировочной станции. Повсюду на многих километрах путей год палящим солнцем стояли груженые товарные вагоны и порожняк. Железные крыши навесов вдоль ветки ослепительно сверкали, отбрасывая небесный жар.
— Чего я только не навидался на этой работе,— сказал человек за рулем.— Когда-нибудь я посмотрю на себя в зеркало и увижу черную образину.
Он хихикнул и скосился на зеркальце, надеясь встретить взгляд Рейни. Рейни смотрел на пути, обмахиваясь своей клеенчатой шляпой.
На службе ему выдали картонную папку со множеством разноцветных анкет, и вот, на машине и в обществе Мэтью Арнольда, он ехал на обследование. Мэтью Арнольд должен был, по их выражению, натаскать его.
— Я-то хотел работать в администрации Новоорлеанского порта,— сказал Мэтью Арнольд,— но не прошел по оседлости. Вот они и уговорили меня сюда.
— Им, видно, очень не хватает людей?
— Судя по всему, да. Видите ли, это не государственное учреждение. И авторитетом государственного служащего вы не пользуетесь. Фактически мы работаем в частной исследовательской компании.
— Да,— сказал Рейни.— Я знаю.
Негритянские дети в грязных нижних рубашках бегали вперегонки по магистральной линии. Дальше, у полотна, возвышалась группа трехэтажных деревянных строений с захламленными дворами.
Мэтью Арнольд остановил и запер машину.
— Приходится запирать ее наглухо,— пояснил он Рейни.— Противно, конечно, в такую жару, но иначе вытащат все, что можно.
