Доктор Оберман был рыжебород, коротко стрижен и тучен. Одет в свитер и слаксы, на носу очки армейского типа.
— Здравствуйте, мистер Мелькер, — сказал он. Поднялся, чтобы пожать молодому человеку руку. — Или мне лучше звать вас Разиэлем?
[31]
Или Захарией?
[32]
Как мне называть вас?
— У меня что, расщепление личности? — заявил молодой Мелькер. — Хорошо, зовите меня Разз.
— Разз, — бесстрастно повторил доктор. — Ладно. Вижу, у тебя с собой кларнет.
— Желаете, чтобы я сыграл?
— Не могу сейчас позволить себе такое удовольствие, отложим до более подходящего момента. Как обезьяна? Еще на спине или уже нет?
— Я чист, как ресницы зари
[33]
, — ответил Разз. — Я счастлив.
Оберман неопределенно посмотрел на него.
— Сними очки, — велел он, — и расскажи мне о своей духовной жизни.
— Ну и нахал же вы, Оби! — добродушно сказал Разз Мелькер, садясь и снимая очки. — По глазам хотите проверить? Если бы я закапывал, думаете, стал бы надевать темные очки? Может, еще и раздеться? Не хотите вены посмотреть? — Он терпеливо покачал головой. — Между прочим, когда эти желторотые талмудисты колотят у тебя над ухом по шарикам, трудновато говорить о духовной жизни.
— Думаешь, у тех ребят ее нет?
— Послушайте, — поторопился сказать Разз, — по сравнению с ними мы просто сынки. Это как пить дать.
— Рад, что ты чист, — сказал доктор Оберман. — Это важно. И что счастлив, тоже хорошо.
— Может, иногда выкурю косячок. Не более того.
Он проказливо улыбнулся и вытянул перед собой ноги в африканских туфлях из кожи ящерицы.
Оберман молча наблюдал за ним.
— Желаете послушать о моей духовной жизни? Что ж, еще есть о чем рассказать. Выкладывать?
— Смотря что, — заметил Оберман.
Разз окинул довольным взглядом кабинет; из-за двери доносился стук шариков о столы. Его глаза без очков беспомощно и близоруко моргали. Стены кабинета были украшены постерами с изображением образцов примитивного или древнего искусства из венецианского палаццо Грасси, Британского музея и музея Метрополитен в Нью-Йорке.
— Вот ваш пациент за дверью, — сказал Разз. — Старый пижон. Хотите, расскажу о нем кое-что?
— Ты не о других, о себе рассказывай.
— Он взял и заделался гоем, верно? Обращенный христианин. Или был им.
Оберман секунду выдерживал пристальный взгляд Разза, потом и сам снял очки и потер глаза.
— Ты его знаешь, — убежденно сказал он. — Где-то слышал о нем.
— Уверяю, мужичок, в жизни его не встречал.
— Будь так добр, — осадил его доктор Оберман, — обращайся ко мне как положено, не называй «мужичком».
— Извините. Я думал, вы желаете знать о моей духовной жизни. А еще, думаю, я хорошо играю.
— В этих клубах в Тель-Авиве ходит много наркоты, — сказал Оберман.
— Да что вы говорите, сэр. Однако, как я уже сказал, я ничего такого себе не позволяю.
— Похвально.
— Не собираюсь еще раз вшивать налтрексон, — заявил Разз Мелькер. — Господи, все, что Берроуз говорил о снотворном действии, истинная правда. Отбивает всякую охоту.
— Твой отец хочет, чтобы ты вернулся домой в Мичиган.
— Знаю.
— Он беспокоится о тебе, — сказал Оберман и, сдвинув очки на лоб, выписал Мелькеру рецепт на легкий транквилизатор, который назначают после курса налтрексона. Затем черкнул записку для Цахала
[34]
о продлении освобождения Мелькера от военной службы. — Он, кстати, не считает, что ты вносишь большую лепту в дело еврейского государства.
— Может быть, он ошибается. В любом случае его лепты хватит за нас двоих.
Доктор Оберман холодно взглянул на него.
— Передайте ему, что я люблю его, — сказал Мелькер.
— Как Сония? Тоже покончила с наркотиками?
— Бросьте, док, она не наркоманка. Она суфийка, настоящая. Время от времени балуется, не более того.
— Нечего ей баловаться, — сказал Оберман.
— Она вам нравится, да?
— Очень нравится.
— Знаю. Я ей это говорил. — Разз помолчал, наблюдая за Оберманом. — Вам стоит послушать, как она поет.
— Да. Не сомневаюсь, что стоит. Вы любовники?
Разз рассмеялся и покачал головой:
— Хотите, поспособствую, чтобы у вас получилось?
— Это невозможно.
— Как книга продвигается? — не отставал Мелькер. — Книга о религиозной мании.
В ответ Оберман неопределенно пожал плечами.
— Обо мне там есть? — спросил Мелькер. — А о старом пижоне, что ждет в приемной? О нем должно быть.
— Позвони мне, если будут какие-то нарушения мышления.
Мелькер засмеялся и, подавшись вперед, сказал доверительным тоном:
— Но, док, мысль сама по себе уже нарушение. Она нарушает основной ритм вселенной. Помехами. Психической энтропией. Древние мудрецы…
— Убирайся! — гаркнул Оберман.
Мелькер встал, взял рецепт и записку. Когда он был уже возле двери, доктор поинтересовался:
— Как ты догадался? Насчет этого человека?
Мелькер обернулся и ответил без улыбки:
— Он тоже музыкант. Правильно? И уверен, хороший. Похож на контрабасиста. Нет. Виолончелист?
— Ты что-то заметил, — сказал Оберман. — Должно быть, мозоли на пальцах. Или там еще что-нибудь.
— Но у него их нет, — возразил Мелькер. — Я прав, верно? Музыкальный новообращенный христианин?
— Почему, — спросил Оберман, — он должен присутствовать в моей книге?
— Я вижу его насквозь.
— Вздор.
— Ладно, если вы так считаете.
Оберман воззрился на него:
— И что именно ты видишь?
— Я уже объяснил, — сказал Мелькер, — что я вижу и как. Думаю, вы понимаете.
Доктор развалился в кресле, сущий герр профессор.
— Что я способен понять, — заявил он, — и во что способен поверить, это…
