— У тебя не было чувства, что парень, который называет себя Абу Барака, на самом деле откуда-нибудь из тех поселений?
Линда сделала удивленный вид:
— Абсолютно нет. Больше того, они с местным народом прекрасно понимают друг друга.
— Это тебе сказал кто-то из поселенцев?
— Ну да. Но я не видела никакой причины сомневаться в его словах.
— Думаю, — объяснила Сония, — ты еще поймешь: когда поселенцы говорят, что они с местным народом прекрасно понимают друг друга, они имеют в виду, что держат его в страхе. «Прекрасное взаимопонимание» означает, что палестинцы в курсе, кто на самом деле босс.
— Конечно, местные иногда воруют…
— Я не о том, — сказала Сония. — Убеждена, что ты права. Конечно права.
Почему-то — Сония уже не помнила почему — у лагеря беженцев под названием «Аргентина» была дурная слава. На въезде стоял контрольно-пропускной пункт израильской армии, лагерь опоясывала колючая проволока с прожекторами и пулеметными точками. Насколько Сония могла видеть, картина была такая же, как в остальных лагерях: серые лачуги, замусоренные, разбитые дороги. За главными воротами с будкой, в которой сидели солдаты Цахала, в лагерь вела дорога, петляя между мешками с песком. Несколько штатских в элегантной летней военной форме наблюдали за тем, как солдаты делают машине ООН знак остановиться.
Солдат, проверявший документы, оглядел Сонию и Линду. Просматривая документы Линды, он выкрикнул: «Коалиция по правам человека!» Один из штатских подошел к ним и взглянул на ее беджик, паспорт и, наконец, на нее саму.
— Организация, считается, израильская, — сказал он.
Линда мило пожала плечами.
— Должна быть договоренность, что вы приедете, — сказал человек. — Мы не готовы к неожиданным посещениям.
— Я думала, договоренность есть.
— У нас нет проблем с коалицией. Когда есть договоренность, она соблюдается. На сегодня никаких указаний нет.
— И что вы предлагаете мне делать? — спросила Линда.
— Советую вернуться и договориться. Тогда и приезжайте.
Показав улыбкой, что оценила его язвительную иронию, Сония развернула машину под ленивыми взглядами солдат. Они недалеко отъехали от поста, когда молодой человек в белой рубашке подошел к колючей проволоке и махнул им. Казалось, он показывает им, где нужно свернуть.
— О, отлично, — обрадовалась Линда. — Он впустит нас.
— Линда, — сказала Сония, — это Шабак. Или что-нибудь не менее серьезное. Тот тип не шутил. Это тебе не игрушки.
Но молодой человек в белой рубашке действительно показывал поворот, ведший к воротам, от которых мешки с песком были убраны. Он уже открывал ворота. Сония остановила машину.
— Господи! Не нравится мне это. Что-то странное. Знаешь, — сказала она Линде, — давай просто вернемся обратно, выедем из сектора.
Но Линда уже загорелась:
— Нет-нет. Слушай, этот парень пропускает нас в лагерь.
— Вижу. Но мне это не нравится. Я не большая поклонница Цахала, но предпочитаю, чтобы они знали о моих намерениях.
— Все условлено, — настаивала Линда. — Мы договорились.
Кусающая губы Линда была неубедительна как переговорщица.
— Ты договаривалась? Договаривалась без помощи ответственных за это людей из Цахала?
— Да, — сказала Линда, похоже ухватившись за этот предлог. — В этом и была идея.
Солдат на сторожевой вышке наблюдал за ними в бинокль. Потом прокричал что-то на иврите в мегафон. С близкой мечети прозвучал призыв к молитве. Молодой человек в белой рубашке помахал солдату на вышке и открыл ворота из жердей и колючей проволоки. Сония въехала на территорию лагеря, и парень закрыл ворота. Сония пыталась вспомнить, что она слышала об этом лагере.
— Он американец, как мы, — сказал парень Линде, кивая на солдата на вышке. — Он дает нам время. Пошли, быстро.
Они вышли из машины, и парень повел их по лагерю. Сонии это нравилось все меньше. Узкие улочки по большей части были грязнее, нежели в других лагерях в секторе, хотя попадались и некие подобия бунгало, в которое превращал свой домишко предприимчивый обитатель. Домики отличались от стандартной ооновской модели 1948 года, а на крышах некоторых торчали телевизионные антенны. Так что в лагере было электричество, вероятно от генератора. Лагерь казался одновременно и грязнее, и лучше обеспечен, чем другие лагеря, которые видела Соня. Здесь, в отличие от побережья, Линда ощущала вонь. И морщила нос.
Человек, который, казалось, старался не встречаться с ними взглядом, привел их на крохотную площадь. Несколько молодых парней, каких-то сумрачных наркоманов, смотрели на них с равнодушной ненавистью. Наркотическая ненависть — это всегда ненависть особого свойства, подумала Сония. Обезличенная, почти абстрактная, даже философская. Тем, чье дело подавлять ее, она на первый взгляд кажется менее угрожающей и часто предпочтительней. Но оборотной стороной бывает ощущение, что она распространяется из тупых глаз ненавидящих за пределы конкретной ситуации, сквозь семь небесных сфер, от угла Пердидо-стрит
[353]
до дна морского. Бесконечно непримиримая, потому что мертвые души не переубедить.
В лагере была школа с табличкой израильского министерства образования. Похоже, закрытая, но и большинство государственных школ были закрыты с началом интифады. Был также небольшой здравпункт. Сония и Линда вошли в него вслед за молодым человеком в белой рубашке.
Здравпункт тоже казался пустым, хотя медицинское оборудование в нем было чистое и блестящее, а в приемном покое царил полный порядок. Стоял металлический стул и стол с алюминиевым сосудом, по форме напоминавшим почку. Рядом со стулом — кровать, заправленная стираной зеленой простыней. На стене над кроватью висел рисунок в рамке, изображающий становище бедуинов, и выглядел он так, будто его скопировали из американской детской Библии.
У одной стены стояла груда картонных коробок высотой до потолка. На каждой коробке стандартная наклейка на каком-то скандинавском языке с перечислением содержимого. Тронув картонный штабель, Сония поняла, что коробки пустые.
— Кто здесь осуществляет медицинское обслуживание? — спросила она.
— Ну, обычно этим занимались мы, — сказала Линда. — Я имею в виду Галилейский Дом. Но теперь это часть лагеря.
Нервный молодой человек, высокий и рыжеволосый, представился Сонии, назвавшись Ленни. По виду он был североамериканцем.
— Так кого, говорите, вы представляете? — спросила его Сония.
— «Хьюман райтс», — ответил Ленни. — «Миддл ист уотч»
[354]
.
