Они снова остановились, чтобы посмотреть на отдаленные огни.
— Зачем, по-твоему, Линда затащила нас сюда? — спросил Лукас. — Что было у нее на уме?
— Это мы выясним, — ответила Сония. — И очень скоро.
— Может, миротворцы пошлют патруль. Это было бы мило.
— Аминь, — подытожил Лукас.
Кто-нибудь среди этого множества религий, подумал он, должен помолиться за всех бедняг в мире, которые ждут помощи от белых машинок ООН на отвратительных разбитых дорогах мира, и за горемык, мотающихся в них.
От оставшейся позади деревни меджнунов неслось пение. Мелодия была не слишком вдохновляющей.
Обернувшись, Лукас увидел то, что могло быть только толпой палестинцев, приближавшихся во тьме. У каждого в руках был какой-нибудь светильник — фонарики, керосиновые лампы, факелы. Казалось, они кричат все разом. В ночи, окутавшей пустыню, и впрямь можно было вообразить, что это движется Божье воинство — воинство Гидеона, Господня избранника, Его силы. Несомненно, такими они и видели себя — идущими на поиски врага Бога и их врага. Лукаса.
— Они думают, что мы убегаем, — сказал Лукас; все прибавили шагу.
Они почти бежали в темноте, держась бледно светящейся полосы дороги. Лукас думал об «огненных галстуках»
[363]
, о кривых садовых ножах и ножах для стрижки овец, о всех видах казни, которые способно изобрести злое воображение для созданий, как он, притворяющихся людьми, но не являющихся ими. Он нашел руку Сонии, и они побежали вместе к вершине невысокого холма. Над головой светились мириады звезд, как глаза демонов.
На гребне холма их силуэты, должно быть, четко нарисовались на фоне неба, потому что преследующая толпа разразилась воодушевленным воплем. Под уклон бежать было легче. Роза, светя себе фонариком, пыталась на бегу ориентироваться по своей карте.
— Если сумеем пробежать еще полторы мили по дороге, — проговорила она, тяжело дыша, — то доберемся до лагеря Бейт-Аджани. Он должен быть под контролем ООП.
— Что бы это ни значило, — заметила Сония.
— Ну, мы не знаем, что это значит, — сказала Нуала. — Но лучше все-таки успеть добежать до него.
Они рванули к воротам Бейт-Аджани; всего в четверти мили позади них, размахивая факелами и канистрами с бензином, мчались в веселой погоне все обитатели лагеря, населенного, казалось, сумасшедшими. Они были достаточно близко, чтобы Лукас мог различить их крики:
— Itbah al-Yahud!
Ему показалось, что он слышит вой бензопилы.
В лагере Бейт-Аджани не было видно ни души. Ворота были распахнуты, так что, забежав на территорию лагеря, они бросились закрывать их. Но хотя ворота и были из жердей и колючей проволоки, они, взявшись все вместе, не могли сдвинуть с места. Что-то невидимое в темноте намертво держало их открытыми.
Они побежали вдоль рядов лачуг. Бейт-Аджани был из самых бедных лагерей; здесь тоже основой каждой лачуги была бетонная конструкция, сооруженная ООН в 1948 году, когда эти места находились под египетским управлением.
— Куда, черт подери, девались все жители? — не понимал Лукас.
Во всем лагере не светилось ни единого огонька. Между тем толпа из деревни одержимых остановилась у распахнутых ворот, продолжая размахивать фонарями, факелами и своим ужасающим оружием и выкрикивать прежний призыв.
— Люди здесь есть, — сказала Нуала. — Затаились.
— Подгорающее масло, — прошептала Сония. — Чувствуется запах. Готовят еду.
Они прятались за домами. Нуала встала во весь рост. Громко проговорила:
— Salaam. Masar il kher. Kayfa bialik?
— С кем она разговаривает? — спросил Лукас.
Тут они увидели, что она говорит со старухой, которая разглядывала их из-за пестрой занавески. Старуха что-то сказала в ответ, пытаясь разглядеть в темноте Лукаса. Шум толпы приближался. Похоже, она вошла в ворота.
— Itbah al-Yahud!
Старуха отступила в сторону, пропуская женщин — Нуалу, Сонию и Розу, которые, пригнувшись, вошли в дом. Когда Лукас хотел войти следом за ними, она схватила его, не пуская внутрь.
— Это комната daya, — сказала Нуала. — Повитухи. Ему сюда нельзя.
Лукас в замешательстве оглянулся назад. Толпы не было видно, только их огни, и слышался боевой клич. Свернули на другую улицу.
— Он не может остаться на улице, — сказала Сония. — Только послушайте их!
Лукас заглянул в полутемную комнату. Оштукатуренные стены были от руки разрисованы узором из виноградных и синих пятипалых пальмовых листьев, какой встречается в домах в Северной Африке. Сама повитуха выглядела как африканка. Единственным источником света была печка, на которой что-то готовилось. Старуха стояла в двери и, решительно упершись ему в грудь, не давала войти.
— La, la, la, — переливчато говорила она ему. — Нельзя.
Но женщин она готова была впустить без вопросов, несмотря на тревожную ситуацию, на осадное положение, толпу на улице. Что-то в ее поведении говорило Лукасу, что Нуала, Сония и Роза будут с ней в безопасности.
— Уверен, с вами будет все в порядке, — сказал он Нуале.
— А ты как же? — спросила Сония.
Нуала заговорила со старухой по-арабски. Та мотала головой, не соглашаясь.
— Не знаю, — ответил Лукас. — Покажу им пресс-карту или еще что.
С необычной мягкостью старуха закрыла перед ним дверь.
— Itbah al-Yahud! — пела в отдалении толпа.
Идти или бежать? Можно сделать вид, что он вышел прогуляться. На перекрестке в конце улочки он пошел в направлении, которое, как он чувствовал, уводило от толпы. Старик, набиравший воду у общинной колонки, громко вскрикнул, когда он неожиданно вынырнул из темноты.
— Masar il kher, — вежливо поздоровался Лукас.
Вдруг он почувствовал нестерпимую жажду. Ему припомнился стих, высеченный на османском фонтане в Долине Енномовой, — «Аллах сотворил всякое животное из воды», — один из дюжины стихов Корана, которые он знал, ничтожная капля из кладезя творений этой части света, где он решил представляться этаким экспертом. Они были в пустыне, и он не пил весь день, а термос остался в «лендровере». Он согнулся вдвое и припал к крану; старик заныл что-то непонятное.
Когда вопли толпы снова стали приближаться, он пустился бежать; казалось, его дыхание слышно далеко вокруг. Если тебя жгут, не лучше ли вопить? Начать вопить сразу же, дико заорать еще до того, как почувствуешь боль? Может, обессилеешь немного раньше — и мучения кончатся быстрее. Может, подобное неподобающее поведение заставит их устыдиться своей жестокости. Нет, их лишь позабавит его трусость.
