Лукас пожал руку солдатам, подбросившим его до поселения, и прошел в ворота.
— Не уверен, что добрался бы сам, — сказал он часовым.
Двоим из них было по двадцать с небольшим, а третьему — за пятьдесят. На все попытки Лукаса завязать разговор те отвечали молчанием. Вскоре из поселкового штаба, вызванный по рации, прибыл джип. За рулем сидела симпатичная темноволосая женщина в бандане цвета хаки. Пожилой часовой сделал знак Лукасу сесть в джип и занял место рядом с ним. Они в молчании ехали мимо полей шпината. Затем пошли поля томатов, за ними — ряды грейпфрутовых деревьев, еще дальше виднелась банановая плантация.
— Значит, это Кфар-Готлиб, — сказал Лукас, снова пытаясь разговорить пару в джипе.
Пожилой равнодушно взглянул на него и подтвердил: «Правильно». Говорил он без малейшего акцента и чувства.
Примерно через полчаса они достигли первого ряда оштукатуренных домов, среди которых находился штаб. Выйдя из машины, часовой тем же повелительным жестом, что и прежде, велел Лукасу покинуть джип. Хотя автомат у него был перекинут через плечо, Лукас почувствовал себя словно арестованный. Женщина в бандане отъехала, даже не оглянувшись.
— Я бы хотел связаться с людьми, вместе с которыми приехал, — вежливо сказал Лукас, когда они вошли в трейлер с кондиционером, в котором, похоже, размещалось главное управление поселения. — Они из Международного детского фонда.
Человек с автоматом остановился на ходу и посмотрел на него тем же пустым взглядом, в котором теперь появилась затаенная ярость:
— Детского?
— Да, я…
— Ты репортер? У нас здесь есть дети. Хочешь написать о наших детях?
— Я работал в лагерях беженцев.
— Ах, в лагерях! Понимаю. Как же. Ты о тех детях.
— Кошмарный был день, — сказал Лукас, все еще надеясь расположить к себе сопровождающего. — Опасный для всех.
— Верно. Больше того, один из наших братьев был убит. Один из наших детей.
— Соболезную.
— Это был не ребенок, а красивый молодой человек. Надеюсь, ты не принимаешь меня за педика?
Лукас подумал, что лучше не отвечать, промолчать. Похоже, он снова влип.
— Конечно, если ты голубой, — сказал охранник, — не в обиду тебе будь сказано. Я хочу, чтобы ты хорошо думал о нас. Для нас очень важно, что думает о нас мир.
— Вы, я вижу… — Лукас оглядел зеленеющие поля, нет ли где вышек с часовыми. Над передвижными дождевальными установками раскинулись ряды туманных радуг, сливаясь с подернутым дымкой горизонтом. — Вы, я вижу, выращиваете много шпината.
Он был напуган и валился от усталости.
— Много шпината. Хорошо сказано. Да, — с деланой сердечностью и удовольствием засмеялся человек с автоматом, — пустыня у нас расцвела. — Он помолчал секунду. — Молодой человек, который погиб, которого растерзали эти твари, он был новичком здесь. И все равно — одним из наших детей. Может, тебе трудно это понять?
— Конечно я понимаю, — ответил Лукас. Возможно, в его голос вкралась невольная нотка раздражения. — Почему трудно?
— Тебе придется понять. И ты поймешь.
— Как это произошло? — спросил он, забыв предсказание мухтара.
— Мистер, об этом мы и собираемся тебя расспросить.
43
Лежа на кафельном полу в прохладной, ярко освещенной комнате, Лукас имел возможность подумать над тем, что еще несколько мгновений назад никто ему реально не угрожал. Таких тяжелых ударов прямой в лицо, которыми только что снес его веселый рыжий человек, ему никогда не приходилось получать — это было похлеще того раза, когда его, пьяного, отметелили и ограбили в Морнингсайд-парке. Он не собирался отвечать ударом на удар, но рыжий тем не менее назидательно произнес:
— Никогда не пробуй ударить еврея. Ибо поднимать руку на еврея — это все равно что поднимать руку на самого Всемогущего.
— Такого я еще не слышал, — проговорил Лукас, вставая на ноги.
Рыжий был не один, вместе с ним в комнате находился его коллега.
— Ну так теперь услышал, — сказал последний.
Он был много ниже ростом своего товарища, и лицо его было не столь добродушным. Низенький, коренастый, с холодным взглядом, темноволосый и пузатый. И видно, знал, какое впечатление производит.
Лукас тяжело опустился на табурет, который ему придвинули. Табурет о трех ножках — на таких отдыхает боксер между раундами или отсиживается наказанный обалдуй в классе. В Кфар-Готлибе, представил себе Лукас, табурет использовался в обеих целях. Глядя на слепящий свет, он увидел, что на руках рыжего, который ударил его, ярко-красные боксерские перчатки. Напарник рыжего заметил удивлеиие Лукаса.
— Он боксер, — объяснил коренастый, похоже начальник рыжего. — Ему нужно беречь руки.
— А я было подумал, что он играет на скрипке, — отозвался Лукас.
Ответ был совсем неправильный. Бац — и он снова оказался на полу, с расквашенным носом, ощупывая, не сломан ли тот, и глядя на собственную кровь.
— Ты угадал, — сказал рыжий. — Обожаю рубато. Хочешь, чтобы я продолжил?
Взбираясь обратно на табурет, Лукас был озабочен только одной мыслью: когда восстановится дыхание? Это напомнило ему об одном случае. Тогда он сбил себе дыхание, ныряя ночью в Шарм-эль-Шейхе. Он всплыл на поверхность на мгновение раньше, чем полагалось, и увидел черное небо и огромные звезды над пустыней. Снял маску с лица и погрузился в резиновые объятия лодки, чтобы насладиться свежим воздухом. Однако из-за какого-то таинственного сбоя в процессе метаболизма не мог дышать. Он плавал по черной поверхности воды, задыхаясь, как в разреженной атмосфере Урана, и бедные легкие работали вхолостую.
В помещении, куда они зашли, была непроглядная тьма и пахло плесенью. Когда вспыхнула люминесцентная лампа на потолке, он увидел, что оно выложено кафельной плиткой. Это было нечто вроде убежища, бункера. Через двадцать секунд отчаянных усилий к Лукасу вернулось дыхание.
— Ну, — спросил черноволосый, — так за что тебя бьют?
Правильный ответ, подумал про себя Лукас, будет «за Ленни», но он промолчал. Понимание, что необходима осторожность, дорого обошлось Лукасу, который имел обыкновение размышлять медленно и вслух, но на сей раз придется постараться.
— Вы спасли мне жизнь. Если б вы меня не подобрали, меня могли бы убить. Так что я действительно не знаю, за что вы меня бьете. Я американский журналист, как написано в моем пропуске.
— Еврей? — спросил рыжий.
Лукас едва удержался от хохота. За несколько лет в Израиле ему задавали этот вопрос всюду, где он бывал, от Дана до Галаада, прямо или косвенно. И вот, едва он решил, что слышал уже все возможные вариации смысла, подтекста, интонаций вопроса, он услышал новую.
