— Дело в том, — сказал Лукас, — что он сам напоролся. В буквальном смысле — пошел пешком. И бог знает что у него было на уме.
— Как думаешь, что случилось?
— Понятия не имею. Нуала утверждает, что у ее друзей имеется некая договоренность с Шабаком. Который сталкивает лбами разные палестинские группы. Но вряд ли предполагалось кого-то убивать.
— Будет возмездие, — пообещал Эрнест. — Как правило, они хватают какого-нибудь палестинца из города, в котором произошли беспорядки. Кого-нибудь связанного с ООП.
— Невозможно сказать, кто в той толпе убил Ленни-Хэла.
— Их не особо заботит, если ошибутся и схватят не того, — сказал Эрнест. — Они считают, что любой, кто им попадется, в чем-то да виновен. Или когда-нибудь будет виновен. А если ничего не сделал, то, возможно, собирался.
— Ужасная политика, — сказал Лукас.
— Недальновидная. Мы не устаем им это повторять.
Лукас пил пиво и слушал Элтона Джона, который соревновался с завывающим кондиционером.
— Я не хочу отдуваться из-за Хэла, — наконец сказал он. — И не хочу, чтобы Сония пострадала. Мы в его смерти не виноваты.
— Думаешь, я смогу все уладить? — спросил Эрнест.
— Думаю, у тебя есть кое-какие связи. Я надеялся, ты, может, замолвишь за нас словечко где нужно.
Эрнест промолчал.
— Нуала тоже ни при чем, — сказал Лукас. — Она сделала для парня все, что могла.
— Я не могу пойти к ним просить за Нуалу, — ответил Эрнест. — Если ее дружки сотрудничают с Шабаком, тот, кто вовлек ее в это дело, и должен вытаскивать.
— Что-то готовится, да?
— Да, — сказал Эрнест, — и скоро. Может, демонстрация на демонстрацию, как стенка на стенку. Провокация. Что-то такое.
— Как по-твоему, друзья Сонии в этом участвуют?
— А ты ее спрашивал?
— Да.
— Конечно, — сказал Эрнест, — она может и не знать ничего.
— И Пинхас Оберман уехал, кинул меня на амбразуру.
— Он был твоим проводником, верно? Но таинствам?
— Мы пишем книгу.
Спустя несколько минут Эрнест с отвращением окинул взглядом ледяной паб:
— Идем, дружище. Покажу тебе одно настоящее место.
Они вышли, сели в прокатную машину Лукаса и поехали вдоль берега в сторону Яффы.
— Останови здесь, — сказал Эрнест.
Заведение на Трампельдор
[386]
называлось «Café Vercors». Хотя солнце еще только начало садиться, главный зал был полон народу и столики с видом на Средиземное море были все заняты. Лукас и Эрнест расположились в глубине.
— Мое любимое место в Тель-Авиве, — сказал Эрнест. — Все время хожу сюда.
Оглядевшись, Лукас увидел, что они с Эрнестом, похоже, самые молодые из посетителей, причем разница в возрасте была приличной.
— И город мне нравится, — продолжал Эрнест. — Может, он не из самых живописных на Средиземном море, но в нем есть подлинность. Это настоящий Израиль.
— Я плохо его знаю, — сказал Лукас.
— Нет. Ты эстет. Религиозные фанатики и эстеты живут в Иерусалиме.
— Ты тоже там живешь, — напомнил ему Лукас. — Какое у тебя оправдание?
— Ближе к эпицентру.
— Наслаждайся, пока можешь, — сказал Лукас. — Пока всё вокруг не закатали в асфальт.
На танцплощадке танцевали польку. Старики поражали бодростью. Женщины по большей части были увешаны драгоценностями, в блузках с низким вырезом и по-цыгански цветастых юбках, богемного вида. Мужчины же почти поголовно в простых белых рубашках. Ни у одного не было на голове кипы, но некоторые щеголяли в фуражках греческих рыбаков. Танцевали в среднеевропейской манере, с подскоками и наклонами, временами мужчины чопорно вставали на колено. Видно было, что все получают безмерное удовольствие. От дыма «Житана» и «Голуаза» было не продохнуть.
Когда полька закончилась, вышла сексуальная дама далеко за шестьдесят и запела «Non, je ne regrette rien…»
[387]
.
— Кто все эти люди? — спросил Лукас.
— Никогда здесь не был? Сония тебя не приводила сюда?
Лукас покачал головой.
— Когда-нибудь слышал о «Красной капелле»?
— Кажется. Русская агентурная сеть времен Второй мировой?
— Верно. Из тех, кто выжил, многие сейчас здесь, — сказал Эрнест. — Люди, которых не схватило гестапо, не расстрелял Сталин после войны, приходят в кафе «Веркор» чуть ли не каждый вечер. Люди, сражавшиеся в белорусских лесах. Ставившие в сорок шестом магнитные мины на британские патрульные катера. Они здесь.
Лукас рассмеялся.
— «Non, je ne regrette rien», — повторил он вслед за певицей. — Все же кое о чем, думаю, они сожалеют.
— Таким я и представлял себе Израиль до приезда сюда, — говорил Эрнест. — Что все здесь такие, как они, и еще кибуцники. Что днем они работают в апельсиновых рощах, а вечером собираются и поют «Интернационал», или «Бандьера Росса», или «Песню о молоте». Я был в Южной Африке, громилы-африканеры дубасили меня, попадал то в тюрьму, то под домашний арест. Что я знал?
— А он тут был, — сказал Лукас. — Ждал тебя.
— Я думал, вся страна такая, как это кафе, с такими же людьми. И бывали времена, когда мои ожидания оправдывались.
— Создать страну — дело нелегкое, иначе и быть не может, — сказал Лукас. — Кафе организовать и то достаточно сложно. Или сделать его таким, каким оно воображалось. Если только впускать одних и гнать других.
— Правильно, — согласился Эрнест. — Но какой толк от такого кафе? — Он одобрительно оглядел зал. — Говорят, сюда заходил Джеймс Энглтон
[388]
, когда был в стране. Прослышал об этом местечке и захотел увидеть собственными глазами.
Осматриваясь вокруг, Лукас заметил Януша Циммера в углу у окна; Циммер глядел на море. На столике перед ним стояла ополовиненная бутылка израильской водки и тарелка с хлебом и кружочками лимона.
— Смотри, — сказал Лукас Эрнесту. — Циммер. Не послать ли ему выпивку?
Он не собирался советоваться с Янушем Циммером. Но неожиданно ему пришло в голову, что было бы полезно прощупать того в стратегических целях, в то же время умолчав кое о чем. Но тут он вздрогнул, припомнив, что тот водит дружбу с Линдой Эриксен.
