— Ты ходил вчера в церковь? — спросил Разз, посмотрев на его ладонь.
Де Куфф коснулся свободной рукой лба, как будто забыл от неожиданности изобразить удивление:
— Я ходил в храм. Не в церковь. В церковь больше не хожу.
— Ну да, там сплошное притворство, — кивнул Мелькер, потом, продолжая исследовать ладонь Де Куффа, добавил: — Ты, должно быть, очень одинок.
Адам покраснел и покрылся испариной:
— Там и это видно? Да, я научился жить обособленно. Хотя ни обособленность, ни общество меня не устраивают. — Над долиной снова пронесся призыв муэдзина; Де Куфф закрыл свои печальные слоновьи глазки. — Завидую тому, как они молятся. Да, арабы. Тебя это шокирует? Я завидую всякому, кто может молиться.
— Знаю, почему ты не можешь молиться, — сказал Мелькер. — Могу представить, что происходит, когда ты молишься.
— Но откуда ты знаешь?
— Ты Олдерману говорил об этом?
— Да, пытался.
— Оби хорош, понимаешь? Но не думаю, что он готов тебя понять.
— Ну конечно, — сказал с улыбкой Де Куфф, — я просто еще один несчастный среди многих.
На него вдруг нашло веселье. Но, увидев лицо Разза, погасил улыбку.
— Как тебе понравилось быть христианином? — спросил Разиэль.
— Не знаю, — ответил Де Куфф. Ему, казалось, было очень стыдно. — Я чувствовал, что должен это сделать.
— Я тоже, — сказал Разз. — Я был евреем за Иисуса
[43]
. — Он повернулся в кресле, схватил его за колено и потянул к себе. — Я и сейчас за Иисуса. Тебе надо полюбить его.
Де Куфф смотрел на него в замешательстве.
— Пожалуй, я знаю, что творится у тебя в душе, — сказал Разиэль. — Веришь? — Адам смотрел ему в глаза; вот ты и попался, подумал про себя Разиэль. — Думаешь, если мы встретились у мозгоправа, так я чокнутый?
— Да, приходило в голову.
— Ты пошел и крестился, — сообщил ему Разиэль. — Ты был католиком. Твоя мать только наполовину еврейка.
— Извини, я очень устал, — сказал Адам Де Куфф. — Вынужден попрощаться с тобой.
— Хочешь уснуть? — спросил Разиэль.
Де Куфф с тревогой взглянул на него. Разиэль поднялся и встал у него за спиной. Положил руки на его толстую шею и резко дернул. Адам на мгновение, казалось, потерял сознание. Потом напрягся и попытался встать.
Разиэль спокойно, но твердо надавил ему на плечи и усадил обратно.
— Научился этому у мастера кундалини-йоги. Еще ни разу не было, чтобы не сработало. Эти йоги мало спят, но когда спят, то очень здоровым сном. Прими душ — и проспишь до обеда.
— У меня со сном проблемы, — сказал Де Куфф, неловко поднимаясь на ноги.
— Несомненно. — Разиэль похлопал своего нового друга по округлому плечу. — Кто-то разбудил тебя. Вот только когда?
4
«Мистер Стэнли» находился за отелем «Бест» на втором этаже бетонного здания, являвшего улице фасад в стиле ар-деко с оловянными переплетами и непрозрачными стеклами окон-витражей. Было уже очень поздно, когда она наконец добралась сюда в ночь на выходные, — начало четвертого. Водитель такси, привезший ее, сказал, что он из Бухары. Он прилично говорил по-английски и расспрашивал о Лос-Анджелесе. Но Л.-А. был не из тех городов, которые Сония хорошо знала. Сам же отмахнулся от ее вопросов о Бухаре и тамошних еврейских барабанщиках.
Вся улица была протяженностью в два квартала. Она была второй от моря, с рядом задних дверей и служебных входов прибрежных отелей, газетных киосков и закусочных, но сейчас все до единой двери были закрыты и темны.
На пустынной замусоренной улице было сыро от тумана с изморосью, и вылезшая из такси Сония дрожала в непривычной соленой прохладе. Она стала настоящей иерусалимкой, прижилась среди его сухих холмов. Для поездки в Тель-Авив она оделась по-богемному, как прежде, учась в Смити
[44]
: джинсовая юбка, сандалии, черный свитерок с бусами из бирюзы и дорогая черная кожаная куртка. Переходя улицу, она услышала смех, доносившийся из полумрака, — тихий смех, то ли женский, то ли мужской.
Она не жаждала этой встречи. Но Стэнли по телефону ничего не решал и считал делом чести быть недоступным в дневные часы.
Металлическая решетка на уличной двери была опущена, и пришлось долго трясти ее, чтобы кто-нибудь откликнулся. Затем появился заспанный небритый молодой человек и тупо уставился на нее сквозь решетку. Обратившись к нему на своем ломаном иврите, она поняла, что тот палестинец. Немного помедлив, он молча поднял решетку и отступил в сторону, пропуская ее.
Неожиданно грянул рэп. Поднимаясь по лестнице, она увидела судорожные вспышки стробоскопических лампочек, мельтешащие в черном колодце наверху. Там она нашла дверь, открытую в черно-синий танцзал. В центре его стоял Мистер Стэнли собственной персоной и, бесплотный в мигающем свете, танцевал какой-то сибирский кекуок под реактивный речитатив Лок-н-Лода и ухмылялся ей.
— Эгей, Сония! Подруга! Дорогая!
У стены на полу сидели еще двое молодых арабов, с благоговением наблюдая за представлением Стэнли, как мальчишки-чистильщики в фильме с Фредом Астером, пожирающие глазами мистера Фреда. Сония ладонью заслонила глаза от сверкающих лучей.
— Когда-нибудь, — сказала она Стэнли, — меня тут хватит удар.
Качая головой с комично извиняющимся видом за грубые стишки, гремящие из колонок, он подошел поцеловать ее:
— Слушай, что стряслось, Сония? Что за дела?
На запястьях и тыльной стороне кистей у него красовались любительские тюремные наколки. Цепи, сети и паутины въелись в веснушчатую кожу. Интересно знать, какое мнение осталось о нем у организаторов праздника кущей в Лоде
[45]
. Должно быть, из Москвы летел в варежках, подумала она. Из-за этих наколок его не взяли в армию.
— Сония, что так срочно? Что он говорит?
— «Остынь, ублюдок, не порти мои стихи», — доложила Сония. — Это вот насчет тех стихов.
Стэнли с нажимом повторил:
— Что стряслось?
— Смерть… — ей приходилось чуть ли не кричать, чтобы ее было слышно, — любому, кто украдет его слова.
Она раздраженно пожала плечами.
— Понял, — сказал Мистер Стэнли. — Значит, «Остынь, ублюдок»! — С раскинутыми, словно крылья, руками и опущенными кистями он сделал еще несколько па. — В чем дело? Тебе не нравится?
