На крохотной кухоньке бывшая сестра Мария Иоанна Непомук ван Витте заваривала травяной чай, на табуретке рядом лежали раскрытые «Гностические евангелия» Элейн Пейджелс
[392]
. Из-под книги выглядывало письмо от бывшей подруги по сестрам Общей Жизни
[393]
, которая теперь была членом нидерландского парламента и открытой лесбиянкой.
«В нужде с кем не поведешься!» — говорилось в письме — пословица, ходившая на ее родине и применимая к ним обеим.
Сония прислонилась к окну, напевая про себя и глядя на подернутые дымкой плантации цитрусовых. Что это, поземный туман или пестицидное облако? Имеет ли это значение при том состоянии, к которому пришел мир?
Разиэль потратил день на разговоры с последователями Преподобного, найдя слово для каждого. Почитал Элен Хендерсон из «Зогара», учил ее медитировать над буквами тетраграмматона. Йод-хей-вав-хей. Представить себе черный огонь под белым огнем и сосредоточиться на священных буквах, молча вдыхая на «йод», выдыхая «хей», впуская «вав», выпуская конечное «хей», погружаясь в глубочайшее молчание, в пространство, где ничто не может проникнуть между медитирующим и невыразимым объектом медитации. Он дискутировал о положениях Торы с молодым Маршаллом, предлагая новые, неожиданные толкования грядущего мира. Говорил с Марией ван Витте о сочинениях Хильдегарды фон Бинген
[394]
.
— Эй, Сония! — воскликнул он, найдя ее возле окна. — Как дела, устроилась?
— Ты устал, Разз?
— Мы почти у цели, детка.
— Надеюсь, — сказала она и посмотрела на него. — Я по-прежнему верю. Я не сошла с ума?
— Сония, не волнуйся. Очень скоро мир будет не узнать. Мир, каким мы его знаем, станет историей.
Она на мгновение закрыла глаза:
— В душе я тот же ребенок. Не могу не верить тебе.
Оставив ее, он пошел к старику. Де Куфф лежал на раскладном диване, в носках, укрывшись пальто. Руки под пальто были сложены на груди.
— Как ты, Адам?
— Силы уходят, — ответил Де Куфф. — Видать, умираю. И наверно, хорошо бы сейчас умереть.
— Понимаю тебя. Лучше, чем ты думаешь. Но мы должны идти до конца. Открыть людям последнюю тайну.
— Ты действительно веришь? — спросил его Де Куфф. — Тебе не кажется, что, возможно, мы ошибаемся?
Разиэль улыбнулся:
— Мы посвятили этому свою жизнь, Адам. Нам ничего не остается.
— Из этого не следует, что мы правы. Это значит лишь то, что мы заблудились.
— Не сдавайся, Преподобный. Дождись решающего момента. Вспомни: ждать «тав».
— Как бы мне хотелось, чтобы обошлось без нас, — сказал старик.
Разиэль подошел и взял его за руку:
— Ты мне этого желаешь? Ты добр, Адам. Но без нас не обойдется, а ты действительно тот, кто ты есть. Подожди немного.
Де Куфф закрыл глаза и кивнул.
В дверь позвонили, и все застыли, глядя друг на друга. Разиэль открыл. В коридоре стоял Иэн Фотерингил, в белой поварской куртке и колпаке. Разиэль, оставив дверь распахнутой, вышел к нему.
— Принес? — спросил он шотландца.
Фотерингил протянул ему сверточек из толстого пергамента, и Разиэль положил его в карман. Затем оба вошли в номер.
— Мы здесь лишь на несколько часов, — объявил Разиэль. — Кто-нибудь хочет остаться и подождать, пока мы будем в горах?
Никто не изъявил такого желания. Каждый хотел двигаться дальше, покуда выдержит.
Разиэль подошел к Сонии:
— Ему кто-то нужен для поддержки. Ты для разнообразия. Скажи ему то, что ему необходимо услышать.
— Если бы я только знала, что именно.
— Ты сумеешь, Сония. Всегда умела.
Сония встала и пошла в комнату, где отдыхал Де Куфф. Он лежал на боку и плакал.
— Мучишься? — спросила она, беря его старческую холодную руку, как до этого Разиэль.
— Очень, — ответил тот.
— Это борьба без оружия, — сказала она ему.
— Я могу не осилить. А если это случится, я умру. Но все в порядке. — Он повернулся на спину и с тревогой взглянул на нее. — Ты должна позаботиться о всех этих детях.
Действительно, подумалось ей, похоже, что он угасает.
— Конечно позабочусь.
Она присела рядом с ним на диван.
— У суфиев, — сказала Сония, — борьба без оружия называется «джихад». Это не джихад ХАМАСа или то, что джихадом называет шебабы. Но все равно это джихад.
Она увидела, что его глаза просветлели.
— Можем мы что-то сделать для тебя?
— Надо ехать, — сказал он с неожиданной настойчивостью. — В Галилею, в горы. А затем в Иерусалим. Вот увидишь, я сделаю все, что необходимо. Если это не произойдет…
— Не произойдет, и ладно. Произойдет когда-нибудь в другой раз.
Запершись у себя в комнате, Разиэль приготовил героин, доставленный Фотерингилом, перетянул руку и нашел вену. Его охватил порыв детской благодарности; мироздание в этот миг вновь показалось прекрасным, заботливым, потакающим.
Трудности предстоящей задачи вынудили его вернуться к наркотикам. Он изо дня в день жил в страхе, что Де Куфф будет для него потерян, что самому ему не найдется места в деле, в которое он же и заставил поверить. Дело, склонность к перфекционизму снова привели его к наркотикам для снятия напряжения, точно так же как когда-то привела музыка.
Он был не способен справляться с противоречиями, столкновением интересов, принужденный договариваться, примирять благочестие ортодоксов с заговором аферистов и террористов. Без такой поддержки у него не хватало на это сил.
Каждый день он швырял стереотипные молитвы в бездну непостижимого. Каждый день ежеминутно попадал в тень парадокса. Разыскивал запретные саббатианские тексты, которые решительно изменяли смыслы Торы, отвергая традиционные ее толкования. Исследовал дворцы памяти древнего мина
[395]
и размышлял над сидерическими таблицами и астральными метафорами Элиши бен-Авуя, про́клятого гностика-фарисея. Обращался к Таро и китайской «Книге перемен» в поисках параллелей с каббалой. Его девизом, оправданием, путеводным текстом были кумранские свитки, слова Учителя Праведности
[396]
: греховность человека есть тайна творения. Явление миру высшей доброты Бога и человека необходимо, чтобы идти вглубь лабиринта.
