Когда она подошла ближе, он увидел, что один глаз у нее затек, а вокруг темнеет синяк. Со слабой улыбкой она присела к столику:
— Привет, Кристофер!
— Привет, Нуала! Что с твоим глазом?
— Абу врезал. Как тебе нравится?
— Прямо в лузу, так сказать. Ты его разглядела?
— Он закрыл лицо куфией, как шебаб. Они все так вырядились.
— Уверена, что это был не палестинец? Потому что всегда есть вероятность, что это какие-то их внутренние разборки…
— Бред! — оборвала она его. — Я переговорила с каждой группировкой в секторе. Обсуждала с Маджубом. — (Маджуб был адвокатом, жившим в Газе и занимавшимся правозащитными делами, палестинским активистом.) — Он из Цахала.
— Уверена? Может, он обычный поселенец?
— Ты меня утомляешь, — сказала она. — Так поздно ночью и так далеко от поселений? Он пользуется внедорожниками, может, даже катерами. В любом случае я по реакции армейских могу сказать. Они считают, что он один из них.
— Как ты сподобилась получить в глаз?
— Ну и ну! Большое спасибо за сочувствие. Он ударил меня, потому что мы поймали его. В тот день в Дейр-эль-Балахе опять швыряли камни, и мы ждали, что он появится там ночью. Залегли за школой. Ночь была лунная. И конечно, около одиннадцати появился джип — джип с замазанными номерами — и из него вылезли пятеро. Один — подросток-палестинец в гражданской одежде. Остальные четверо в форме Цахала. Они послали палестинца в лагерь, и тот сразу вернулся с двумя маленькими мальчишками. Тогда двое солдат пригнулись и сняли с плеча винтовки, чтобы прикрывать место, а двое других схватили мальчишек. У одного из солдат была здоровенная полицейская дубинка. Мы выскочили из засады, и Роза сделала фото со вспышкой.
Роза была канадской сотрудницей ООН и работала с Нуалой в Международном детском фонде.
— Затем раздались крики и ругань, и он ударил меня. А еще назвал поганой сукой. Говорил по-английски. Или на американский манер, не важно. Отобрали у Розы фотокамеру. Но я сказала ему: «Я тебя засажу, приятель» Тут он снова ударил меня. Другим пришлось его оттаскивать. Затем они дали газ и умчались, а брошенный на дороге палестинец-доносчик с криками бежал за ними.
— И ты сообщила обо всем?
— Это я сделала, — сказала она. — Сообщила армии, гражданской администрации и Маджубу. Сегодня поднялась на гору в БАПОР и заодно зашла в Израильскую коалицию по правам человека.
— Что они сказали?
— Я поговорила с Эрнестом в коалиции, они сделают, что в их силах. Может быть, поднимут вопрос в кнессете. Составят пресс-релиз; я уже составила свой для Детского фонда. БАПОР мало что может сделать. Он слушает Америку, ты же знаешь.
— Тут я и пригожусь?
— Ты мог бы написать в какой-нибудь журнал. Я знаю, ты можешь. В «Санди таймс мэгэзин». Ты печатался там.
— Здесь есть другие представители американской прессы, — сказал Лукас. — У них больше влияния и возможностей.
— Но не души, — сказала Нуала.
«Нашла о чем говорить, — подумал Лукас. — Может, я все же нравлюсь ей?» У него с ней никогда ничего не выходило.
— К тому же, — добавила Нуала, — у здешних жесткие сроки и более срочные материалы. А у тебя с временем посвободней.
Слышать такое было не очень приятно.
— Не знаю, — протянул он. — Я только что решил написать об иерусалимском синдроме. Всякая там религиозная мания и так далее.
— Ах, — вздохнула Нуала, — перестань, пожалуйста.
— Это очень интересная тема, — сказал Лукас. — Из бессмертных.
— Увы, люди не бессмертны.
— Я уверен в обратном.
— Я не бессмертна. Ты тоже.
Они встали и пошли по размякшей земле. Когда-то здесь по гребню холма проходила Зеленая линия
[75]
; ржавый бронетранспортер на полугусеничном ходу отмечал место, где в 1948 году была остановлена колонна бронетехники Арабского легиона. Дул резкий холодный ветер, и Нуала снова надела свитер. Лукас вспомнил, что Агнон жил на этих высотах и его лучший роман назывался «Ветры Тальпиота».
— Ну а как у тебя на любовном фронте? — спросила Нуала.
— Неважно, — ответил Лукас. — А у тебя?
— Бедняжка. У меня — сплошное расстройство.
— Расскажи.
— Нет уж. Будешь издеваться и язвить.
— Только не я.
Лукас, который безумно желал ее, с горечью понимал, что никогда не внушал ей ощущения грозной силы, похоже так возбуждавшей ее. В Ливане она, как поговаривали, была любовницей шефа друзской полиции. В Эритрее сумела доставить продукты голодающим, умаслив своего хорошего друга, мятежного полковника. Всезнающая молва приписывала ей связь с коммандос бригады «Голани», контрабандистами и федаинами
[76]
. Лукас, будучи разборчивым и осмотрительным, ей не подходил.
— Знаю, Кристофер, не будешь, ты человек порядочный и добрый. Так и хочется поплакаться тебе на все мои неприятности.
— Не называй меня порядочным и добрым, а то я начинаю чувствовать себя тряпкой. — Он поставил ногу на ржавое крыло арабского бронетранспортера и оперся на колено. — Гомиком.
Ее отношения с Государством Израиль и его Армией обороны совершенно уникальны, думалось ему. Пресловутая любовь-ненависть в самом буквальном смысле. Но Нуала владеет языками и, как мало кто другой, разбирается в местной обстановке.
Она рассмеялась в своей милой ирландской манере:
— Извини, Кристофер, знаю, ты парень что надо. Девчонки тебя обожают, правда.
— Спасибо, подруга.
— Угощайся, — сказала она, продолжая смеяться, и протянула ему целлофановый пакет с чем-то похожим на миниатюрные кедровые верхушечки, темно-красно-зеленые. Когда ему не удалось ухватить их пальцами, она взяла щепотку и поднесла к его губам. — Раскрой рот, давай. Станешь еще круче, чем ты есть.
Он взял пакет и стал изучать содержимое.
— Это кат, — сказала она. — Отличная вещь, чтобы пожевать с утра. Попробуешь — и уже не сможешь без него обходиться.
Лукас отсыпал немного себе в карман.
— Вот что я тебе скажу. Я поговорю с Эрнстом и выведаю, что в коалиции известно об Абу Бараке. Может, мне удастся чем-нибудь помочь. Но, думаю, вряд ли стану заниматься этим всерьез. Я имею в виду, что иерусалимский синдром для меня важнее.
— Да уж наверное. Ты ведь религиозен.
— Я не религиозен, — сердито сказал он. — Просто это интересней.
