— Господь одержит победу. Азазель будет сидеть на цепи под землей, как прежде.
— Как прежде?
— Азазель был в заточении под землей, — заявил преподобный Эриксен. — Но сбежал в Америку и ждал человечество там. Мы, американцы, распространили его власть по всему миру. Ныне мы обязаны помочь Израилю в борьбе с ним.
— Я думал, все обратятся в христианство, — сказал Лукас. — Разве не это предполагалось?
— После победы, — сказал Эриксен, — Израиль признает, что Иисус Христос — мессия из колена Давидова. Но сперва будет война и раздор.
— То есть вы везете людей сюда…
Преподобный договорил за него:
— Чтобы показать им место великого искушения. Первое искушение было, когда Азазель пытался убить Моисея. Второе — когда он приступил к Христу. Третье будет скоро, когда он соберет свое воинство и Мессия вернется, чтобы сразиться с ним.
— Значит, мы, американцы, — сказал Лукас, — в ответе за многое.
— Мы оплатим свой долг, помогая здесь, на земле Израиля. Ну, если я могу сделать что-то еще для вас лично, сообщите. По всем другим вопросам обращайтесь, как я уже сказал, к нашему пиарщику.
Возвращаясь к машине, Лукас прошел мимо Лестрейда. Тот поинтересовался, как ему понравился вид с горы и вдохновляющее действие этого места.
— Такое место ни в коем случае нельзя пропустить, — ответил Лукас. — Я, разумеется, рад, что побывал здесь.
Доктор Лестрейд озадаченно посмотрел на него, но ничего не сказал.
По дороге обратно в Иерусалим Лукас остановился у армейского поста, чтобы подсадить двоих солдат, направлявшихся в город. Один был красивый юноша, на вид совсем подросток, второй — седеющий сержант с суровым лицом.
Выяснилось, что молоденький работал во флоридском Исламораде, в магазинчике своего дяди, торговавшем футболками.
— Там можно нанести на футболку любую надпись. «Shit», «Fuck». Все, что хочешь. И заплатить отдельно. За грязные слова — больше.
Но чего пареньку-солдату по-настоящему хотелось, так это построить парусную лодку и поплыть через Средиземное море и Атлантику обратно, к архипелагу Флорида-Кис.
— Но не вернуться к торговле футболками? — спросил Лукас.
— Нет. Это было отвратительно. Нудно. Тоскливо. Море — вот что я люблю.
Лукас высадил его очень далеко от моря, у командного пункта напротив поселка с названием Кфар-Сильбер. Пожилой сержант был молчалив и мрачен. Лукас порывался спросить, откуда тот родом. Но Израиль был как Дикий Запад, а там подобный вопрос считался неуместным и мог открыть мир скорби, ужаса и компромисса.
В какой-то момент сержант достал пачку израильских сигарет. Протянул Лукасу. Когда Лукас отказался, взял сигарету сам:
— Не возражаете?
— Нисколько.
— Американец?
— Да.
— Еврей?
Лукас помолчал, не зная, что сказать. Сержант ждал, рука с горящей зажигалкой замерла на полпути к сигарете.
— Нет, — ответил Лукас и подумал про себя: спасибо, не сегодня.
— Корреспондент? — спросил сержант; Лукас вспомнил о знаке «пресса» на ветровом стекле. — Откуда едете?
— Из Эйн-Геди. Был на водах.
— Понравилось?
— Да, — сказал Лукас. — Думаю, мне это на пользу.
— И не сомневайтесь, на пользу, — подтвердил сержант. Оставшийся путь до Иерусалима они проехали вместе.
11
Опять оказавшись в свете софитов на сцене «Мистера Стэнли», Сония на мгновение испытала полное замешательство. Кто мы? Где мы?
Зал был полон русских. Аккомпанемент состоял из контрабаса и рояля, контрабасист — недавний выпускник киевского института. За роялем Разз Мелькер, который мог играть на всех известных человеку инструментах, бывший наркоман, бывший студент иешивы и бывший член миссии «Евреи за Иисуса», который сейчас был евреем за нечто в этом роде в Сафеде. Во всяком случае, ее бывшая любовь в наркоманском прошлом и изумительный аккомпаниатор, способный читать твои мысли и озвучить душу. По такому случаю все на сцене были не обкурены и трезвы. Публика же шумна и пьяна.
Когда софиты подстроили, как ей было удобно, Сония сказала пианисту: «Разз, алеф
[115]
, пожалуйста!» И Разз, мистик, верящий, что алеф пробуждает первобытные воды и первые лучи света, коснулся клавиши и извлек звук, с которого все начинается. И, проверив, как отвечают связки и старый рояль, она расправила плечи и запела — старую песню Фрэн Ландесман «Весной страдаешь так, как никогда»
[116]
.
Начало получилось хорошо, публика притихла, а в конце первого куплета негромко выдохнула «О-о-ах!», что тоже было приятно. Она чувствовала, как народ усаживается поудобнее, приходя в благодушное настроение. Только бы, подумала она, они вели себя прилично. Аплодисменты были громкие и, надеялась она, достаточно понимающие. Все-таки и в России существовали хипстеры, и многие из них переехали в Израиль. Были в толпе и другие люди, в том числе ее поклонники.
— Раз уж речь зашла о весне, товарищи, — сказала она, а слово «товарищи» всегда вызывало смех в зале, — следующая песня называется «В этом году весна запоздает немного»
[117]
.
Название было встречено аплодисментами. Иногда она исполняла малоизвестную экзотику, рассчитывая на то, что если выступление не удастся как зрелище, то будет иметь какую-никакую музыковедческую ценность. Но сегодня она выступала более или менее ради денег, и в зале это понимали. «Весну» она исполнила как дань уважения творческой карьере Лесли Аггэмс
[118]
. И приняли ее хорошо.
Первое выступление Сонии состоялось в Гринвич-Виллидж, в крохотном заведении под названием «Догберриз»; платили ей некоторый процент от выручки бара за время ее выступления. После того как она весь вечер принимала и выдавала пальто французам в ист-сайдском ресторане, Сония мчалась к метро на Шеридан-сквер, доезжала до Гроув-стрит и влезала в черное платье, которое висело в ее крохотной гримерной. Там был салон-бар наверху, где она выступала, и гей-бар с пианистом внизу, так что, когда посетители салона выходили отлить и открывали дверь, снизу доносилось пение под Этель Мерман
[119]
.
