— Ну, наверное, можно сказать, что Маркс был заинтересован в восстановлении тиккуна, правильно?
— Можно, — согласился Разиэль. — То же можно сказать об Эйнштейне. Или о тебе. И обо мне, и о Сонии.
— Все в поисках тиккуна?
— Или, может, тиккун в поисках нас.
«Маркс, Эйнштейн, — записал в блокноте Лукас. — Мы ищем тиккун. Тиккун ищет нас. Его, меня, Сонию Б. Всегда обманываемся в нашем мессии».
— Разве не знаешь, что так оно и есть, Крис? — спросила Сония.
— Он понимает, — сказал ей Разиэль. — И не обижайся, — обратился он к Лукасу. — Мы все здесь мутанты. Де Куфф стал католиком, каждое утро в храме. Я был с «Евреями за Иисуса». Сония суфийка и была коммунисткой.
— А знаем ли мы, — спросил Лукас, не трудясь записывать, — подлинную Тору?
— Только внешний покров, — сказала Сония.
— Только внешний покров, — повторил за ней Разиэль.
— А я? — спросил Лукас. (Как же он?) — Меня это тоже касается?
— Да, — кивнула Сония. — Всегда касалось. С тех пор, как все мы стояли на Синае.
Лукас записал в блокноте: «Натуральная клиника».
— Потерпи, Крис, — сказала Сония. — Помни, где ты находишься. Это Иерусалим. То, что происходит здесь, отличается от происходящего где-то еще? И иногда оно изменяет мир.
— Ладно, — объявил он. — Я лучше пойду. Приятно было послушать, как ты играешь. И поговорить с вами было приятно.
— Он один из нас, — сказал ей Разиэль. — Ему есть куда возвращаться.
Она смотрела вслед Лукасу, выходящему со двора.
— Пойди еще отдохни.
Она послушно отправилась в свою старую комнату.
Постучавшись, Разиэль вошел к Де Куффу. Тот, казалось, спал, но мгновение спустя Разиэль понял, что Де Куфф не спит и мучится. Глядя на него, он думал о том, как глубоко одиночество старика и как отчаянно ему хочется помолиться. Всякий раз, когда он прочитывал мысли Де Куффа, он озвучивал их и неизбежно вызывал у того изумление. Если им так легко манипулировать, думал Разиэль, то лучшего повода не найти.
— Если бы только, — проговорил Де Куфф, утирая слезы, — я мог что-то сделать.
В последнее время он постоянно впадал в слезливое настроение и не мог себя контролировать. Всякий признал бы в нем мужа скорбей
[176]
.
— Ты борешься, — сказал Разиэль. — Ты страдаешь. Остальное предоставь нам.
Он сжал руку в кулак и раскрыл ее — жест, которым обозначал всю вселенную.
— Но я не могу, — безнадежно проговорил Де Куфф. — Я так часто не в силах поверить тому, о чем ты говоришь.
— Ты должен верить. Если перестанешь верить, мы пропали.
Мысль, что он, возможно, теряет Де Куффа, лишается спасения и своего участия в нем, ужаснула его. Давным-давно, еще мальчишкой, он молился о сохранении своей жизни с такой отрешенностью, что родители заподозрили его в суицидальных наклонностях. Отвели его к детскому психологу, и тот велел ему записывать в тетрадку свои сны.
Однажды во время беседы с психологом тот спросил его о тетрадке.
— Я не потому их записываю, что вы велели! — взорвался юный Ральф Мелькер.
— А почему?
— Чтобы изучать их! — торжествующе заявил Мелькер. — И понять себя.
Изучая то, что было ему не по силам понять, и владея всего лишь элементарными знаниями гематрии, он прочитал, что каббалист шестнадцатого века Хаим Виталь
[177]
делал то же самое, надеясь обнаружить в снах корни своей души. Что, естественно, смутило психолога: он не представлял, что семья политического деятеля была настолько религиозна.
— Смогу ли я когда-нибудь молиться?
— Ты слишком сокрыт, — ответил Разиэль. — Твоя жизнь — служение.
— Мне хотелось бы еще раз сходить к Стене, к Котелю.
— Когда-нибудь пойдешь. И они последуют за тобой. — Трудно было поддерживать дух в старике, когда он сам находился в таком разброде. — Войдешь через Золотые ворота
[178]
, и я буду с тобой.
Но Разиэль не мог представить, как это будет происходить на деле. Строки пророчества давно стали общим местом, шаблоном. Всеобщее ликование. Музыка, какой никогда не слыхали. Прямыми сделаются стези ему, и неровные пути сделаются гладкими.
В глубине Разиэль верил, что все осуществится. Он так упорно трудился ради этого. Терпел невыносимую муку молчания, прислушиваясь к малейшему звуку в душе. Однажды один мудрый хасид сказал ему: жди, как бы тяжело ни было, жди, когда смысл всей книги тебе откроется, от алеф-бейт, жди до конца. Последняя буква, тав
[179]
, была любовь. Любовь была постижение. Он завладел жизнью Де Куффа и отдал ему свою. Теперь они должны были ждать тав.
16
Ночью в новой квартире Лукас просматривал свои отрывочные записи. Он был взволнован, напуган и одинок, он испытывал необъяснимую тоску. Он понимал, что таков уж его характер и он живет с этим много лет.
Но если это было неизбежной неприятностью, касавшейся лично его, то в отношении статьи, темы все было отлично. Тут о многом можно было написать. Если и была какая-то опасность, то в самом масштабе происходящего.
Он чувствовал, что с Ральфом Мелькером ему все ясно. Немного излишне впечатлительный, как мальчишка, немного излишне умный, религиозный. Такой должен вызывать симпатию, и Лукас симпатизировал ему.
Многообещающий парнишка, верующий, открывает для себя музыку. Но вместе с музыкой и наркотики. И от этого должен вернуться к самому себе — стать, в известном смысле, сам для себя мессией.
Со времен учебы в Колумбийском университете Лукас кое-что знал о наркоманах. Он несколько раз сам употреблял для развлечения; некоторые из его друзей чуть концы не отдали от этого дела. Завязывать было смерти подобно, просто день продержаться.
