Люди, которые надзирают за этим местом, живут тут или работают, привыкли к подобным утренним и вечерним сборищам. Едва с первыми лучами солнца появлялся Де Куфф, провозглашая истины мироздания, внимание религиозных странников фокусировалось на нем. Также увеличивалось их количество. Выросшие толпы и появление новой, сияющей, нескладной фигуры привлекли внимание различных сил этого города, находящегося в шатком равновесии.
Шейхи с соседней Храмовой горы, священники близлежащих церквей, греческих и католических, — все с тревогой осознали перемены, происшедшие вокруг Вифезды. Иногда по Виа Долороза взглянуть на Де Куффа спускались вооруженные члены небольших воинственных еврейских организаций, отстаивавших святость города как целого. Полиция взяла ситуацию на заметку, но не вмешивалась, поскольку Де Куфф и его слушатели не заходили на Виа Долороза. Для того чтобы пресечь его проповеди, разные религиозные общины, владевшие частями внутреннего двора купальни, должны были обратиться в полицию с коллективной жалобой. Коллективный же иск был сложным делом для разобщенных сект.
Де Куфф становился все более привычной фигурой у купальни, и некоторые эксцентричные паломники стали тут завсегдатаями и каждое утро поджидали его появления.
На протяжении лета толпы, привлекаемые Де Куффом, продолжали расти. Однажды утром он решил сообщить своим слушателям о третьем принципе мироздания. О двух первых он уже проповедовал. В толпе находились и Сония с Лукасом. Разиэль остался в бергеровской квартире, играл двору на кларнете.
— Почему скорее есть нечто, чем нет ничего? — вопросил Де Куфф, обращаясь к толпе, затихшей при этих словах. — То, что в центре мироздания, произносит слова, — объявил он. — Ветер подхватывает слова и разносит их. Они принимают миллионы миллионов форм, как снежинки. Но важнейшие остаются независимо от бесконечности их внешних смыслов в слепом мире.
— Мне нравится этот новоорлеанский выговор, — шепнул Лукас Сонии. — Вот так, наверно, говорил Сидни Ланир, как думаешь?
[209]
Но Сония ошеломленно слушала Де Куффа. А тот заявил:
— Если я скажу, что все есть Тора, я скажу, что жизнь имеет мириады форм, но только одну сущность. Ее сущность начертана в огне вечном. И вот буквы, слова, они кружатся, как листья. Но под множеством обманчивых форм, — он торжествующе улыбнулся, — скрывается одна сущность, одна истина.
Лукасу показалось, что при словах «одна истина» толпа плотнее обступила Де Куффа. Словно утро было холодное, словно все замерзли и он, его слова согревали их. Особенно слова «одна истина».
Де Куфф напомнил им и о втором принципе:
— Разнообразие и тайны мира будут теперь раскрыты. Изначально вечные слова вновь станут вечными. Конец света, век грядущий — близки. В веке грядущем в конечном счете змея сбросит свою кожу, шерсть отделится от льна
[210]
. Больше никаких теней на стене пещеры
[211]
. «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадатель но… — озорным тоном сказал он, — тогда же…»
Он сделал паузу, ожидая, чтобы кто-нибудь закончил стих, и в толпе раздалось: «…лицем к лицу»
[212]
.
— Лицем к лицу! — с восторгом закричал Де Куфф. — Когда все есть Тора. И приходит Мессия. Возвращается Иисус. Махди. И все знают. Все участвуют. И больше нет теней.
— Слишком мудрено, — заметил Лукас.
— Нет, все просто, — не согласилась Сония.
— Может, и просто, если веришь в диалектику, — сказал Лукас.
Она снова была для него потеряна.
А Де Куфф тем временем говорил, что есть еще другие вещи, которые каждый должен знать. Что время созрело, «пришла полнота времени». Уже начались схватки, в которых родится новый мир.
Возбуждение толпы росло.
— Господи! — выдохнул Лукас.
Мало того, Де Куфф продолжил проповедь историей об Агари
[213]
в пустыне. Когда Агарь в пустыне прозрела сущность мироздания, она не могла поверить, что не умрет.
— Могу ли я увидеть Бога Всевидящего, El Roi, и остаться жив? — вопросил Де Куфф, как Агарь.
Затем он заговорил о Поцелуе смерти. А так как новый мир рожден, так как определенные вещи нельзя увидеть, понять, свидетельствовать без некоего рода смерти, каждый человек должен принять Поцелуй смерти. Через него каждый умрет для мира. Должно пройти через эту смерть прижизненную. Это смерть, но это и жизнь более полная. Жизнь ради чего-то еще.
— В начале, — проговорил Де Куфф, — конец. В конце — начало и конец. В начале…
Лукас заметил, что Сония трогает уроборос у себя на шее.
— Он совсем без сил, — сказала она. — Но никак не угомонится.
И в самом деле, Де Куфф с лицом, горящим безумным восторгом и осунувшимся от усталости, побрел, пошатываясь, по двору. Кое-кто из наиболее страстных его постоянных почитателей последовали было за ним: старуха в черном, несколько русских в слезах и молодых прихиппованных европейцев. Лукасу показалось, что он заметил немца-меджнуна, которого видел на Пасху. Де Куфф внезапно остановился.
— Пророки умерли Поцелуем смерти, — заявил он. — И я умру. Я умру для мира и всех, кто следует за мной. И там, где я был, старый мир исчезнет и все станет Словом Бога воплощенного. Это мы имеем в виду, когда говорим, что мир станет Торой.
Разношерстная толпа принялась славить Господа. Но у ворот, ведущих со двора купальни на улицу, пожилой, хорошо одетый палестинец, красный от ярости, боролся с другими стариками, которые старались сдержать его. С верхнего этажа рядом стоящего дома неслись вопли на иврите. Кто-то швырнул камень. Де Куфф подошел к Сонии:
— Помнишь песню, Сония?
— «Yo no digo esta canción, sino a quen conmigo va», — сказала она. Посмотрела на Лукаса, заметно взволнованного, хотя глаза его и были сухи, и перевела ему: — «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».
Де Куфф отошел от нее; в сопровождении последователей он направился к Виа Долороза. Несколько человек на улице преградили путь его сторонникам, и завязалась потасовка. От Львиных ворот по булыжной мостовой медленно двинулся полицейский джип. Лукас и Сония старались держаться за Де Куффом. Пока они расталкивали толпу, тот нырнул в дверь французского католического приюта, находившегося рядом с Вифездой.
