«Шломо», военный полицейский, резким жестом показал им, чтобы они убирались от раскопа. Выяснилось, что Лестрейд всех израильских солдат и полицейских называл Шломо.
— Какие у вас планы? Идемте ко мне, выпьем.
Лестрейд жил в одной из христианских монастырских гостиниц в Старом городе. В его приглашении чувствовался легкий вызов, будто он был уверен, что Лукас не захочет идти туда после наступления темноты.
Лукас посмотрел на него в свете, заливавшем площадь у Стены Плача. На первый взгляд Лестрейд казался искренним, даже несколько простодушным толстячком, но в его глазах проглядывала хмельная хитреца.
— Конечно. С удовольствием.
Ночью улицы палестинской части Старого города, к тому же в годовщину интифады, были еще опаснее для иностранцев — однако не настолько, чтобы Лукас доставил удовольствие доктору Лестрейду, отказавшись от приглашения. Проходя через КПП на площади, Лестрейд обратил к стоявшим на посту израильским солдатам свою обычную саркастическую ухмылку. Лукас не был уверен, насколько намеренно он это сделал; так или иначе, солдатам это не понравилось и едва не привело к осложнениям.
Лукас впервые ощутил со стороны израильских солдат отношение, напоминающее враждебность, и чувство было малоприятное. Солдаты бегло говорили по-английски. Когда же Лестрейд заговорил с ними по-арабски, вид у них стал зверский и презрительный.
— Почему вы решили, что они говорят по-арабски? — спросил Лукас, когда они оказались по ту сторону шлагбаума.
— Потому что они его знают, — весело ответил Лестрейд. — Тот, здоровенный, из Ирака.
— Уверены?
— О, совершенно.
Они пошли по Эль-Вад в направлении Мусульманского квартала, по безмолвным темным улицам, мимо закрытых ставнями окон лавок. Весь день тут проходили антиизраильские демонстрации.
Маленькая квартирка Лестрейда рядом с Виа Долороза принадлежала сторожу австрийской монастырской гостиницы. В ней были две комнаты и крохотный садик на плоской крыше, где росли виноград и миндальные деревца в кадках. В большей комнате был сводчатый потолок. Лестрейд украсил ее русскими иконами, изречениями из Корана, заключенными в рамку, и черкесскими кинжалами. Было много книг на разных языках.
Они сели в гостиной, в которой стоял запах сандаловых палочек. Лестрейд распахнул ставни и налил граппы.
— Что новенького, Лукаш?
Лукас удивился тому, что Лестрейд запомнил его имя. Не счел он и нужным обижаться на покровительственный тон Лестрейда и то, что он произносит его имя на венгерский лад. Во всяком случае, отец, уроженец Вены, никогда так не говорил.
— Как продвигается книга?
— Продвигается. — Уютная обстановка и выпивка располагали к доверию. — А что с восстановлением Храма?
— О господи! — вздохнул Лестрейд. — Кто-то болтает. Выдает. Треплет языком.
— Не думаю, что ваша работа — секрет для города. Многие интересуются происходящим в Галилейском Доме.
— Да, — сказал Лестрейд. — Вроде вашего приятеля Обермана. Психолог, великий юнгианец. Нелепый мошенник.
— Вообще-то, мы с ним работаем над книгой вместе. И думаем вас тоже упомянуть.
— Это что, угроза, Лукаш?
— Мне казалось, вам будет приятно.
— Меня не интересует американо-еврейская пресса. И у меня нет проблем с братом Отисом. Я археолог. Если университет не оказывает поддержку, я подыскиваю другого спонсора.
— Почему университет не поддерживает ваши исследования?
— Они поддерживают. Помогают. Однако я «не терплю охотно неразумных»
[246]
и стараюсь не зависеть от невольного невежества. В результате ищу источники финансирования где могу. В пределах разумного, конечно.
— В пределах разумного?
— Считаю так, — ответил Лестрейд.
— Вы действительно знаете размеры святая святых и ее местоположение?
— Размеры даны в Талмуде. И образованный археолог способен перевести их в современную систему мер.
— Это было сделано? — спросил Лукас.
— Да. Мною.
— А местоположение?
— Теперь это можно рассчитать. Благодаря моему исследованию, которым я не готов поделиться или обсуждать.
Англичанин подошел к винтажному проигрывателю шестидесятых годов, перевернул пластинку с «Кармина Бурана» Орфа и прибавил громкость. Затем вновь наполнил стаканы.
— Обычный наблюдатель, — сказал Лукас, — удивился бы, почему вашу работу финансируют американские фундаменталисты.
— Удивился?
— Несомненно. А не какой-нибудь университет или израильское Управление древностей. Или даже Ватикан.
Он почти кричал, не со злости, а потому, что за музыкой его было не слышно. Как подозревал Лукас, Лестрейд слушал Орфа ради компании, поскольку в Израиле это произведение композитора было официально запрещено. Взглянув на Лестрейдово собрание пластинок, он увидел, что упор в ней сделан на музыку подобного характера: отрывки из «Кавалера розы»
[247]
, много Вагнера.
— Галилейский Дом, — сказал Лестрейд, — только рад предоставить мне полную свободу в работе. Будучи американскими фундаменталистами, они в хороших отношениях с Ликудом, составляющим нынешнее правое правительство, и имеют возможность устранять определенные препятствия. У меня самого есть кое-какие знакомства в Вакуфе. Мне предоставляют все необходимое.
— Платят, наверно, тоже недурно. Между прочим, я прочел в газете, что вы лишились соседа по квартире.
— Соседа?..
— Только не говорите, что забыли о нем. Преподобного мистера Эриксена.
— А, Эриксен. Конечно не забыл. Просто никогда не думал о нем как о соседе. Он перебрался ко мне, когда эта шлюшка бросила его.
— Он из-за этого покончил с собой?
— Он очень боялся, Лукаш. Боялся незримого мира. Ангелов: господства и сил. Боялся Бога. Он думал, что проклят. Что слишком много знает.
— Знал ли он о форме святая святых?
— О черт! — расстроился Лестрейд. — Я говорил не в таком мелодраматическом смысле. Я имел в виду, что он считал Яхве своим врагом. Что Бог призрел его, как эдомита, и отнял у него жену, чтобы отдать ее израэлиту, и хочет умертвить его. Но конечно, он всегда очень любил Яхве. И по-видимому, жену тоже.
— Но все же много он знал об устройстве Храма?
— Ему показывали то и это. Он знал больше многих. Его собирались использовать для сбора спонсорских средств в Америке, он должен был читать лекции с показом слайдов и тому подобное.
