— Очень любопытно, — сказал Лукас. — Могу я написать об этом?
— Отчего не написать, пишите. Конечно, об этом уже писали, но, похоже, толку никакого. Все знают о еврейских экстремистах и американских христианских фундаменталистах. Никто не принимает их всерьез.
Лестрейд поставил первую пластинку Götterdämmerung
[254]
.
— И правда, Лукаш, напишите. Это история как раз для американцев. Они же все американцы. Премилленарии, большинство строителей еврейского Храма. Англосаксы, как любит называть их израильская пресса.
Лицо его горело, то ли от выпитого, то ли от злости, то ли от удовольствия.
— Кто-то когда-то сказал, — заметил Лукас, допивая свою граппу, — что здесь нет древностей. Нет прошлого. Одно настоящее или будущее. — (Лестрейд снова налил себе.) — Так что, полагаю, это просто еще одна глава в современной повести о городе.
— Часть повести происходит сейчас. С тех пор, как вы появились здесь.
Кого он имеет в виду, американцев? Или евреев? А может, его, Лукаса?
— Мы, Гордон? Кто это «мы»? — на всякий случай переспросил Лукас.
— Нравится граппа? — поинтересовался Лестрейд.
— Превосходная. Так вы имеете в виду американцев или евреев? Евреи всегда были здесь.
— А, да сами знаете, — ответил Лестрейд. — Это непрерывный континуум. Буквально одно и то же, если вы меня понимаете.
— Не совсем.
Лестрейд посмотрел на него сквозь итальянскую дымчатость напитка:
— О черт! Не можете без этой вашей поганой американской политкорректности. — Похоже, он на удивление разъярился. — Изображаете судейскую гниду.
— Кто, я?
— Да, вы, приятель. Единственная форма разговора для вас — это нравоучение. Вот почему среди вашего народа так много ханжей. О присутствующих не говорим.
— Моего народа? — переспросил Лукас. — Может, перестанете причислять меня то к тем, то к этим? Надоело уже. Я сам по себе.
— Да, конечно, — надменно сказал Лестрейд. — Извините. Между прочим, кто те люди, которые живут в бывшей квартире Бергера? Пожилой еврей и его последователи? И хорошенькая чичи
[255]
, которая вам нравится? Соседи думают, что она прежняя жена Бергера.
— Нет, она не замужем. Все они своего рода еврейские суфии. — Лукас позволил Лестрейду наполнить свой стакан. — Что значит «чичи»?
— А они не ультрасионисты, которым лишь бы захапать чужой территории? Качники, пытающиеся основать иешиву в Мусульманском квартале?
Лукас задался вопросом: интересуется ли Лестрейд этим просто из любопытства, или по заданию мусульманской стороны?
— Они люди невинные. Думаю, они последователи шейха Бергера аль-Тарика. В основном американцы.
Лестрейд приложил руку к груди:
— «Отель разбитых сердец»
[256]
. Опять эта американская невинность.
— Считайте их кем-то вроде адептов «Нью-эйдж».
— Очаровательно, — сказал Лестрейд. — Они мне уже нравятся.
В «Гибели богов» звучала ария Зигфрида. Она всегда производила сильное впечатление на Лукаса. Обещанием человеческой трансцендентности, великого будущего.
— Нравятся они вам или нет, они имеют право находиться здесь.
— Разумеется. И целая армия защищает их. Целых две армии. — Он еще плеснул граппы. — Только почему они не могут заниматься этим в Калифорнии?
— Они евреи, — ответил Лукас. — И здесь Иудея.
— Психология поселенцев. Выдавливать коренное население, верно?
Лукас напомнил себе, что его задача — разузнать об исследованиях, которые Лестрейд проводит на Храмовой горе. Но этот человек его безумно раздражал.
— Они не поселенцы, — сказал он археологу. — Кстати, что вы имели в виду под «непрерывным континуумом»?
Лестрейд, похоже, уже забыл те свои слова.
— Вы сказали «непрерывный континуум», — повторил Лукас. — И… «что те, что другие. Американцы и евреи».
— Ах да. Рационалистический континуум. Ну, это долгая история. У меня на этот счет целая, можно сказать, теория есть.
— Расскажите, — попросил Лукас. — Я поразмышляю над ней по дороге домой.
— Люди склонны заниматься пустяками. Поверхностно относиться к серьезным вещам. Склонны к интеллектуальному обезьянничанью. Ну, не важно.
Лукас подошел к проигрывателю и выключил его.
— Продолжайте. Мне интересно, я же пишу книгу.
— Существует, — сказал Лестрейд, — определенная страшная энергия. Определенный инстинкт доброжелательного навязывания, который, без сомнения, рассматривается как полезный. Желание помочь другим освободиться от груза иллюзий. Даже если это иллюзии тысячелетние и породили много прекрасного. Даже если они являются проявлением творческой мощи народа. — Он слегка поморщился, допив остаток граппы. — Полагаю, это все для распространения?
— Полагаю, что да.
— Ну, — сказал Лестрейд, — тогда мне лучше быть поосторожней. Употребить мою пресловутую тактичность.
— Несомненно.
— Определенное презрительное отношение к выдающимся качествам другого народа. Желание унизить его культуру и его лидеров. Шумное, агрессивное хвастовство, которое без всякого снисхождения можно назвать вульгарным. Я, конечно, понимаю, что вы, как американец, не идентифицируете вульгарность. И в определенный момент это порождает глубокую… глубокую неприязнь.
— Просто чтобы не было недомолвок, — сказал Лукас, — о ком мы говорим в данный конкретный момент?
— Об американцах и евреях. Двух народах, которые то ли существуют, то ли не существуют. Приходится верить им на слово. Всё болтают о традиции, традиции, традиции. В действительности имеющей неглубокие корни. Морализаторы, свет мира для неевреев, город на вершине горы
[257]
. Два народа, близкие по духу… Но что они не могут терпеть, так это общественный строй иного народа. Иное человеческое единство, иную веру, иную кровь — это они ненавидят. Они каждого хотят освободить. Все усовершенствовать. Оказать помощь — слава благодетелям! Идеалисты, оптимисты… Так что эта храбрая маленькая колония здесь не случайно, этот далеко выдвинувшийся аванпост, который вы воздвигли совместными усилиями. Разумеется, я не имею в виду вас лично.
— О, не знаю, как другие. Но я вот он, перед вами.
