— И во всем мире растет неприязнь, — продолжал Лестрейд. — Враждебность к вашему непрерывному континууму, чего вы, вероятно, не способны понять. Например, есть песня — я однажды слышал ее в Никарагуа — о янки, врагах человечества. Ужасно несправедливо, но ничего не поделаешь. И по весьма реальным причинам.
— А что в Никарагуа поют о евреях?
— Иронизируете, Лукаш. Ну-ну. Так я вам скажу, что они поют! Они поют о La Compañía. И в виду имеют не орден иезуитов. А «Юнайтед фрут компани». Дядю Сэма, любителя бананов. — Он прикусил губу, сдерживая злость. — Я хочу сказать, что это чересчур активное сотрудничество многими людьми на глубинном уровне воспринимается как враждебное. Широким кругом народов, не обладающих привилегией принадлежать к просвещенным американцам или евреям.
— Может, мой вопрос покажется наивным, — сказал Лукас, — но не так ли полагал и Гитлер?
— Рад, что вы спросили об этом. Вы читали «Майн кампф»?
Лукас помотал головой:
— Нет.
— Не читали. А розенберговский «Миф двадцатого века»?
[258]
Лукас снова помотал головой.
— А я, видите ли, читал обе. И не подпишусь под проповедующимися в них теориями. Не поддерживаю я и убийство, и сам я не убийца. Так что небольшое разумное противодействие американскому юдофильскому Джаггернауту не делает человека нацистом. Ни тем, кто осуществляет геноцид. Ни так называемым антиамериканцем. Сильный, жалеющий себя, — это просто курам на смех.
Лукас задумался, прежде чем ответить.
— Не следует называть людей «чичи», — сказал он после паузы. — Независимо от того, что вы о них думаете. И уж конечно перед их друзьями.
— Виноват. Старое выражение, привязавшееся в колониальные времена. В нем нет ничего оскорбительного.
— Принимаю извинения.
Лукас взглянул на часы: было почти час ночи. До Яффских ворот предстояло идти длинной темной улицей.
— Пойду-ка я домой, — сказал он.
— Выпейте напоследок. Я провожу вас до ворот, если хотите.
— Нет, спасибо.
Будь он проклят, подумал Лукас, если позволит себя провожать. Но выпить выпил для бодрости перед дорогой в одиночестве. Граппа была отличная, мягкая для такого крепкого напитка, небо и земля по сравнению с той дрянью, которую ему доводилось пить. Все-таки Лестрейд понимал толк в таких вещах.
— Знаете, — сказал Лестрейд, когда они стояли на ступеньках крыльца, вдыхая пряный ночной воздух, — ваши друзья, еврейские суфии, что-то замышляют вместе с Отисом и Дарлеттой из Галилейского Дома. Я видел там по крайней мере одного из них.
— Правда? — удивился Лукас. — Интересно, что именно? Он не знал, верить ли Лестрейду. И решил порасспросить Сонию.
— Просто предупреждение вам, — сказал Лестрейд. — Жест доброй воли.
— Благодарю. В следующий раз вы должны будете побольше рассказать о Храме.
Лестрейд похлопал себя по высокому лбу:
— Обязательно. Могу я проводить вас до ворот?
— Спасибо, нет, — ответил Лукас.
Они распрощались, и Лукас зашагал по длинной, мощенной булыжником улице. Единственная голая лампочка освещала верх каменной стены, утыканной острыми глиняными черепками. Там, куда не достигал ее свет, царила средневековая тьма, в которой он едва различал контуры домов. Из черноты арок несло мочой и опасностью. Из одной донесся приглушенный нездоровый смех и запах гашиша. Небо было так же черно, как улицы.
Лукас шагал, дрожа от ярости и стиснув зубы. Хотя он многие годы писал о войне и беспорядках, он чувствовал себя неуютно, когда сам попадал в конфликтную ситуацию. Злость не его стихия.
Он испытал некоторое облегчение, дойдя до галерей улицы Эль-Вад, которые освещались редкими тусклыми лампами. Посмотрев на север, он увидел, что до самых Дамасских ворот в домах квартала сквозь ставни пробивается свет.
Ступив на узкую улочку, ведущую к Хан-аль-Зейт, он заметил лавку, торгующую соком, куда заходил несколько недель назад и где хозяину помогал его молодой заторможенный сын. Металлические ставни лавки были опущены, улица пустынна, и конец ее тонул в темноте. Из тени впереди вышли двое. Сердце Лукаса учащенно забилось. Чувство опасности затруднило шаг. Что-то в этом месте и этих людях предвещало скверный оборот.
Тем не менее он продолжал тяжело шагать, следя за ними небрежно-равнодушным взглядом, которому научился, несколько раз попав в напряженную ситуацию, — взглядом, одновременно выражающим уверенность и избегающим зрительного контакта. Конечно, в темноте он не видел их глаз. Но отметил, что это были палестинцы, что один был в костюме, другой в рубашке без пиджака. Они прошли мимо, и на минуту он вздохнул с облегчением: пронесло. Неожиданно он услышал шаги позади. Рано он успокоился.
— Сэ-эр, — прозвучал фальшивый, вкрадчивый голос с угрозой, смягченной сарказмом.
Лукас решил не оборачиваться.
— Добро пожаловать, сэр! — раздалось за спиной.
На сей раз он остановился и повернулся к преследователям. Это был тот, что в рубашке. Лукас чувствовал, что они уже встречались раньше, но не был уверен из-за темноты. Второй человек стоял подальше, у входа в аркаду.
— Привет, — сказал Лукас.
— Привет, сэр, — ответил палестинец. — Добро пожаловать в наш квартал.
Лукас скорее представлял, чем видел его наглую улыбку. Протянул в ответ руку, и большой и указательный пальцы незнакомца легко обхватили его запястье.
— Что ищете, сэр, так поздно?
— Ничего. Просто иду домой.
— Вы здесь живете? Откуда вы?
— Я здесь живу, — повторил Лукас.
— Где именно, назовите, пожалуйста.
— В Аль-Кудсе. — То есть в Святом городе. Чтобы не называть его другое имя — Иерусалим.
— И откуда вы приехали?
— Я американский журналист. Возвращаюсь домой от друга. От доктора Лестрейда.
— Добро пожаловать, сэр! — сказал палестинец, не отпуская его руку.
— Спасибо, — ответил Лукас, собираясь продолжать свой путь.
— Вы что, пили?
Так ему сказали, что от него пахнет Лестрейдовой граппой.
— Спасибо, — повторил Лукас. — Доброй ночи!
— Добро пожаловать, сэр! — снова сказал палестинец. — Добро пожаловать в Аль-Кудс! Все места, где можно выпить, закрыты.
