— Как? — спросила Линда. — Как вы этого добьетесь?
— Узнаешь в свое время, — рассмеялся Циммер. — Я и так сказал тебе больше, чем следует.
— Все что угодно, — сказала Линда, дрожа. — Все сделаю, что ты хочешь.
— Знаю, дорогая. — Циммер погладил ее по голове. — Я очень на тебя рассчитываю и не сомневаюсь, что для тебя это важно. Что же до дальнейшего, то все у нас будет как прежде. О деталях будешь узнавать по мере надобности. А пока можешь продолжать учиться.
— Да. Я сделаю все, что ты хочешь. Если это ради этой страны. Если это ради тебя.
— Уверяю, — сказал Циммер, — тебе будет место в том мире, который обязательно наступит.
— Рядом с тобой.
Циммер рассмеялся:
— Ну, в той мере, насколько это будет зависеть от меня, непременно.
Линда, которая не могла похвастаться развитым чувством юмора, бросила на него пристальный взгляд. Но потом успокоилась:
— Как странно, что рядом с Пинхасом Оберманом, насмешником, космополитом, я обрела веру. Без тебя этого бы не произошло.
— Может быть, — сказал Циммер, закуривая сигарету, — может, так было задумано свыше.
Часть вторая
29
Утром, перед поездкой в Газу, Лукас решил, что должен посетить мемориал Яд-Вашем. Но сперва зашел в булочную рядом с улицей Бен-Иегуда и взял кофе и круглое яблочное нечто, рецепт которого хозяева вывезли, наполовину позабыв, из Центральной Европы. Было солнечно, улица заполнена бодрыми толпами. Машину он оставил в гараже и поехал в мемориал на такси.
Потом он вспоминал обо всем в мельчайших подробностях. В то особое утро его немедленно поразили несколько вещей. Во-первых, фотография — самая большая в зале, посвященном истории, — главного муфтия Иерусалима, принимающего парад мусульманских штурмовиков боснийского СС в фесках с кисточкой. Это сразу вызвало у него ассоциации с заголовками в свежих газетах.
Самое тяжелое впечатление оставили дети в концлагерях. Некоторые пытались рисовать фей и принцесс, будто были в безопасности у себя дома, а не в плену у извергов в ожидании смерти. Лукас был, в первую очередь, просто потрясен и растерян — и убежден, что все окружающие испытывают ту же растерянность. Посетители избегали встречаться друг с другом глазами. Перед этим он попросил Сонию пойти с ним, и та объяснила, что ходить туда следует в одиночку. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, как она была права. Выйдя наружу, он расплакался.
У монумента из неотесанного камня, возле Вечного огня, он вслух произнес молитву из книжечки, купленной у какого-то всклокоченного человека за шесть шекелей:
— «О Владыка Вселенной, сотворивший эти души, сохрани их в памяти твоего народа».
Неизбежно возникли вопросы. А где он мог бы оказаться в такой ситуации? Что смог бы сделать? Как бы вел себя и как бы кончил? Был бы мишлинге первой или второй степени и какая между ними разница? Что сталось с семьей отца? Карл Лукас никогда не рассказывал ему об этом, никогда не приводил в пример.
Возможно, там произошло разделение мира на род тех, кто ответствен за это, и остальных, кто непричастен. Это было разделение, труднопереносимое лично для Лукаса. Каждый заглядывал во тьму настолько глубоко, насколько мог или осмеливался. Каждый хотел ответа, ориентира для растерявшегося. Каждый хотел, чтобы смерть и страдание что-то значили.
Нуала вела машину. Сония сидела на заднем сиденье с книгой на коленях: «Они видели Бога» Зоры Нил Херстон
[264]
. Ей удалось-таки достать для них ооновский минивэн.
— Ну, так я побывал там, — сказал Лукас.
— В Яд-Вашем? — спросила Сония. — В один день и Яд-Вашем, и Газа? Жить надоело, что ли?
— Нечем было заняться. Хотел как-то убить время.
— Значит, сходил. И ничему не поразился, да?
— Я бы так не сказал.
Нуала за рулем молчала.
— Я слыхал, что в Газе есть отличный рыбный ресторан.
— Рыба отличная. Но пива не наливают, — сказала Сония.
— Так какая у нас программа? — спросил Лукас.
— Фонд сотрудничает с несколькими местными группами самопомощи в Аль-Амале, — объяснила Нуала. — Они организовали собственную школу и больницу, и мы им помогаем. Везем им зубные щетки. В секторе их сложно приобрести. Мыло. Все это стоит слишком дорого. Все израильское. Немного напоминает Америку и Кубу. В любом случае я подумала, что тебе будет интересно взглянуть. Провести там ночь.
— А что те головорезы, о которых ты рассказывала? Еще не угомонились?
— Абу и его банда на прошлой неделе были в Рафахе. Конечно, они могут появиться в любое время. Зря ты решил не писать об этом.
— Невозможно писать обо всем.
— Что ж, там много такого, о чем стоит написать.
Долгая дорога заставила Лукаса вновь задуматься о том, что ему всегда было непросто общаться с Нуалой Райс. Мешало острое, без сентиментальности влечение, которое он испытывал к ней и к которому примешивалась своего рода обида и печальная гордость. Кроме того, ей был свойствен снобизм авантюристки, не имеющей ни капли снисхождения к людям застенчивым, созерцательным или противоречивым. Она была ходячим вызовом — моральным, сексуальным и профессиональным.
По непонятной причине Нуала сделала остановку на южной окраине Ашкелона. Затормозив перед коричневым неприметным складом, Нуала коротко переговорила с невысоким, мощного сложения человеком, похожим на восточного еврея
[265]
, затем передала ему конверт из манильской бумаги.
— Что за тип? — спросил Лукас Сонию, пока они ожидали в машине. — Выглядит как штаркер
[266]
.
Сония пожала плечами.
— Кто это был? — спросил он Нуалу, когда та снова села за руль.
— A-а, оптовый торговец овощами. Закупает урожай у палестинских кооперативов. Мы держим связь, помогаем с бартером.
— Он что, меломан? — поинтересовался Лукас. — Потому что, кажется, я видел его у Стэнли.
— Вряд ли, — ответила Нуала.
Лукас вновь взглянул на Сонию и увидел в ее глазах обеспокоенность.
— Иногда, — сказала им Нуала, — наши машины единственные, которые проезжают здесь. Комендантский час может длиться неделями. Мы возим всего понемногу.
