— Мы считаем, что речь идет о неверии в Бога, — заявил Фрэнк Синатра. — Неверии в доме аль-Хуссейни. Мы также думаем, что дом собираются захватить евреи.
Он говорил сдержанно, но едва заметно дрожал от ярости, и Сония поняла, что дело плохо. Формально Вакуф был силой умеренной, подчиняющейся иорданцам. Но было ясно, что скоро у Сонии и компании возникнут проблемы.
Когда стемнело, она включила электрический свет и принялась отбирать вещи, которые, как она чувствовала, ни в коем случае нельзя было оставлять при переезде. Большую часть вещей придется оставить, хотя то, что принадлежало Бергеру, она постаралась раздать его родственникам, а что могла, взяла сама.
После девяти вечера, когда окончательно стемнело, раздался телефонный звонок. Она разбирала незавершенные рукописи Бергера, вполуха слушая звуки пения и танцев с празднования бар-мицвы
[290]
, которые доносились до нее через густое плетение каменных лестниц и стен, отделявших ее спальню в старом дворце муфтия от площади Котель.
— Алло?
Звонил Крис Лукас, хотел встретиться.
— А не можешь прийти сюда, Крис? Если считаешь, что это опасно, встретимся в другом месте.
— Буду через сорок минут. Я пешком.
Он опустил трубку прежде, чем она успела предупредить, чтобы он не шел со стороны площади Котель. Но именно так он и пришел, исходя из теории, что если Лестрейд позволяет себе пользоваться старой улицей Кардо, то может и он.
Он поднимался по лестнице на глазах у африканских мальчишек, собравшихся во дворе вокруг лампы. У одного из них в руке была игровая приставка «Геймбой».
— Никто за тобой не шел? — спросила она.
— Не больше, чем обычно.
Он ни разу не задумывался, следит ли за ним кто-нибудь, когда он идет по городу.
— Это, может быть, наш последний вечер здесь, Крис.
Она рассказала о визите людей из Вакуфа и что, как она думает, будет невозможно оставаться в этой квартире.
— Надо было принести шампанское. Чтобы предаться прекрасным воспоминаниям.
— Да, мне тоже будет о чем вспомнить. — По тому, как она посмотрела, Лукас подумал, что она сердится на него. — Была у меня одна фантазия. Я представляла себе, как мы будем жить здесь.
— Ты имеешь в виду себя и твою разрастающуюся шайку паломников? Опасная затея, Сония. И было бы малость тесновато.
— Я имею в виду тебя и себя, Крис. Нас двоих. Когда все произойдет.
— О! Ты подразумеваешь век чудес, новый порядок времен. Как начертано на деньгах
[291]
.
— Не смейся над моими фантазиями. Не смейся, если хочешь присутствовать в них.
Он привлек ее к себе и поцеловал:
— Мне не до смеха. — Он крепче прижал ее к себе, не желая отпускать. Безысходность и отчаяние охватили его, словно от осознания, что удержать ее невозможно. — Я б смеялся, если бы мог.
— Черт! Должно быть, это любовь.
— Я это так и понимаю, — сказал Лукас.
Она стояла лицом к нему, положив руки ему на плечи, ритмически похлопывая пальцами по его ключицам.
— Крис, Преподобный не хочет, чтобы я даже видела тебя.
— Тогда ну его к бесу!
— По крайней мере, то же самое сказал Разиэль. Он говорит, что Преподобный считает: если ты не желаешь ждать вместе с нами, то недостоин нашей компании.
— Если не желаю петь аллилуйю, то не получу фаната. И ты спокойно позволяешь этим людям управлять твоей жизнью.
— По таким правилам иногда живет религиозная община. Если бы я состояла в суфийской общине в Нью-Йорке, было бы точно так же.
— Слушай, если ты действительно будешь со мной, я присоединюсь. Буду играть на бубне, наряжаться, как Санта-Клаус, есть в шляпе на голове — все, что хочешь. Но у меня есть свои условия.
— Какие же?
— Чтобы ты иногда пела мне. И чтобы я продолжал работать над книгой. А когда все закончится, чтобы мы уехали обратно в Нью-Йорк.
— Я не хочу, чтобы ты притворялся, будто веришь, Крис. Только чтобы ты был искренним. Тогда мы сможем быть вместе. По-настоящему.
— Ах, Сония! — воскликнул Лукас, засмеялся и провел рукой по редеющим волосам. — Что же нам делать? Потому что я действительно люблю тебя. Может, не будем торопиться с решением?
Он попытался обнять ее, но она увернулась.
— Кажется, у нас обоих есть пустующее место в сердце. Ты согласен?
— Я надеялся, тут мы могли бы помочь друг другу.
— Я тоже так думаю. Тоже. Но есть много чего еще, кроме нас с тобой.
— Не привык до завтрака верить во столько невозможностей, Сония
[292]
. Этим мы отличаемся друг от друга.
— Но ты был религиозен. Сам рассказывал.
— Я тогда был ребенком. Я и в зубную фею верил.
— Вот бы разложить тебя на скамейке и выпороть. А когда отпустила бы, ты бы поверил.
Лукас опустился на покрытую пятнами и устланную ковром кровать Бергера и налил себе сливянки покойного хозяина квартиры.
— Что ж, в таком случае послушаем, что ты скажешь, сестра Сония. Как тебе это видится? Что творится на свете? Что я должен сделать, чтобы заслужить спасение?
— Все просто, — сказала Сония. — Хорошо, пусть непросто. Но мы вот прожили двадцатый век, правильно? Всё попробовали. Философию. Превращать жизнь в искусство. Но уходили дальше и дальше от того, как все должно было быть по замыслу.
— Ты имеешь в виду, что все время существовал некий план? По замыслу все должно было быть намного лучше? Да уж, кто-то обосрался по-крупному.
— Да уж. И не кто-то, а мы. Конечно же был план. Иначе почему происходит что-то, а не ничего?
— Потому что так получается само по себе.
— Одни вещи лучше, чем другие, — сказала Сония. — Одно приносит удовольствие, другое нет. Не говори мне, что не видишь разницы.
— Да вижу, вижу.
— Тебе хорошо, когда ты ближе к тому, как все было сотворено изначально. Оно было сотворено как Слово Божье. Он отошел в сторону и дал место всем вещам и нам. Тайна этого в Торе, в самих словах, а не просто в том, что они означают.
— Многие люди верят в это. Но это не должно становиться между нами.
