Она коснулась его локтя и тут же отдернула руку:
— Конечно встречусь.
— Это все, чего я прошу.
Несколько полицейских наблюдали за тем, как сад пустеет. В поисках Обермана Лукас наткнулся на Сильвию Чин из американского консульства. Она была в черном, с амулетом из жадеита, чьи прожилки вызывали ассоциацию со священным узором. Выглядела она очень элегантно и сказочно. С ней был высокий седеющий мужчина, явно европеец.
— Привет! Как прошло на Кипре?
— Отвратительно.
— Конференция?
— Поучительная, ты не поверишь.
— А нынешний вечер? — спросила Сильвия. — Тоже достаточно поучителен, не находишь? Запах пачули? Видел всех этих обкуренных ребят?
— Я не заметил ни одного обкуренного. Ты имеешь в виду крикунов?
— Нет, конечно, глупый. Эти крикуны молятся каждое утро. Нет, ребят впереди. Как в «яме» на рок-концерте. Вопящих и беснующихся.
— Не заметил.
— Я видела Маршаллов с Де Куффом. Обоих.
— Кто они такие?
— Ну, один мистер Маршалл — проходимец из Нью-Йорка, которого мы пытаемся экстрадировать. Деляга в обносках. Второй мистер Маршалл — это его сын. Оба стали декуффитами.
— Полагаю, они сошлются на невменяемость, — сказал Лукас. — В качестве алиби.
— Возможно. Старший все деньги просадил на скачках. Так что его заставили обратиться к факторинговой компании. В итоге люди платили и ему, и этой компании. Так что все обратились к окружному прокурору с иском. Похоже, речь идет о миллионах.
— Что думаешь об этом? — спросил Оберман Лукаса, когда Сильвия и ее спутник удалились. — Осенило?
— Он идет до конца, так?
— Похоже на то. Гностицизм. Синкретизм.
— Что будет дальше?
— Кажется, — сказал Оберман, — я знаю, что будет дальше.
— Что?
— Давай подождем и посмотрим, прав ли я.
— Бесперспективный замысел, — сказал Лукас. — Крах неминуем, да? И это опасно. В Израиле, как нигде.
— Да, здесь это вопрос не абстрактный и не академический. А потому опасный. В том числе опасный для собственной личности. Эти люди всего лишь люди. Они могут быть сметены.
— Но если близится конец, — сказал Лукас, — то кто-то должен не бояться пламени.
— Ты говоришь как один из них. Может, тебе стоит дать волю чувствам. Я видел, ты и Сония снова разговариваете.
— У меня нет выбора, — сказал Лукас. — Во всяком случае сейчас. Я не могу оставить ее на произвол судьбы. В смысле, в ее заблуждении и с этими людьми.
— Пошли ее ко мне, — предложил Оберман.
— Сомневаюсь, что поможет.
— Скажи ей, что вся история предупреждает: нельзя слишком увлекаться. Кундалини уничтожает. Актеона псы разорвали на куски. Озу ковчег поразил смертью
[321]
. И сам это помни.
— Меня предупреждать не надо.
— Может, и не надо. Но постарайся не потерять голову. Нам еще книгу писать.
— Постараюсь.
— Мы в этом кровно заинтересованы, — сказал Оберман. — И я не доверяю Разиэлю. Не хочу, чтобы какие-нибудь негодяи, вроде Отиса и Дарлетты, влезли в это дело и обобрали старика.
35
— Пойми, — сказала ему на следующий день Сония, — ты должен сделать выбор. И не думаю, что ты способен выбрать меня.
— Ты лишь повторяешь как попугай то, что они велели тебе сказать.
— Я была бы твоей, если бы ты желал меня. Этого не случилось, потому что это невозможно. Раз ты презираешь то, во что я верю.
— Я не презираю твоей веры, — возразил Лукас. — На самом деле меня это в некотором смысле привлекает. И уж конечно, я не презираю тебя.
— А я думаю, презираешь. Разиэль говорит, что это стоит между нами. И так будет всегда.
— Ты обязательно должна рассказывать этому говнюку обо всем, что происходит в твоей жизни?
— Он мой наставник.
— Твой наставник! Боже ты мой! Он торчок и манипулятор. Импотент, потому что вечно под кайфом. Хочет, чтобы и у тебя не было никакой сексуальной жизни.
— Он завязал, Крис. И… прости, что говорю такое… что-то не заметила, чтобы ты особо воспламенился той ночью. Думаю, Разиэль прав насчет причины. Все потому, что ты отказываешься раскрыться.
— Спасибо, что извинилась.
Тем вечером она согласилась пойти с ним на концерт в Мишкенот
[322]
, проходивший на открытой арене с видом на подсвеченные стены Старого города.
Струнный квартет русских иммигранток закончил свою программу ре-бемольным квартетом Шостаковича, тем самым, что был написан композитором в Дрездене и посвящен жертвам фашизма и войны и вместе с тем, неофициально, жертвам режима, который композитор притворно прославлял. Исполнительницы — четыре женщины с суровыми лицами; первая скрипка на редкость некрасива и играла с почти священнической сдержанной страстью. Лукас подумал, что она сама и ее игра неожиданно прекрасны. Яд-Вашем, ГУЛАГ, Газа, изгнание, жестокость, сострадание. Играя, она временами закрывала глаза, иногда они были открыты, и в них отражалась безмерная печаль. Слушать ее, подумал про себя Лукас, значило быть ближе к Шехине.
— Нельзя, — сказала Сония, — слушать эту музыку и не верить тому, что Бог действует через людей. И через свой избранный народ влияет на историю.
— Можно, — возразил Лукас. — Но конечно, верить приятней.
— Ах, Крис. Ну как еще тебя убедить?
— Искусство — не что-то сверхъестественное. Оно не религия. И даже не реальная жизнь. Это просто красота.
Он отвез ее обратно в Эйн-Карем. Выйдя из машины, она задержалась на мгновение:
— Я могу сделать тебя счастливым, если позволишь мне.
— Верю, Сония. Когда я с тобой, я счастлив.
Это было не совсем то, что он собирался сказать, и не совсем правда. Она была средоточием его желания и его одиночества.
— У нас родственные души. Это тянется много лет. Но пока ты не поверишь и не поймешь, будешь несчастен. Как сейчас.
— Может, ты и права.
Он отвел машину в гараж, который арендовал близ Яффских ворот. Квартира показалась особенно уродливой и холодной; ему мучительно недоставало квартирки Цилиллы в Немецкой колонии с ее деревьями и садами. Он постоял у окна, глядя на пустынные улицы Центрального Иерусалима под начавшимся мелким дождиком.
