Клиентов приглашали отобедать в изысканный «Шварцвальдский трактир». Если же их не было, в полдень бросали в кастрюлю с водой «польские» или «регенсбургские» колбаски, а на десерт заказывали в ближайшем кафе ягодный крем.
До появления Фолькера в зале с античными фрагментами царила полная тишина. Под сигнальными устройствами медленно кружились пылинки.
При Фолькере они закружились совсем иначе.
— Потоси, давайте займемся и современным искусством, самым новейшим.
— Тогда придется расширить верхние помещения.
— А внизу останется Агриппина с ее сыновьями.
Фолькер в модной кожаной куртке и солнцезащитных очках носился туда и сюда по Швабингу, ездил в окрестные деревни, наведывался в мастерские художников. Планы перестройки верхнего этажа успешно осуществились. И тут оно началось…
Преобразования форм, редукция форм, отказ от формы… — все это в виде льняных холстов, покрытых акриловыми красками, вторглось в галерею. Старый мюнстерский скульптор-авангардист сам устанавливал на цоколях свои стальные скульптуры: сияющие шары, находящиеся в определенном соотношении со стальными же ромбовидными рамами. Зритель мог менять угол зрения. И каждый раз видел новое статико-динамическое членение пространства. На последующих вернисажах люди открывали для себя графические работы, на которых, например, из заштрихованной тушью черной волны вертикально выпрастывалась условно намеченная человеческая фигура (или только рука). Фолькер написал о таком рисунке в одном художественном журнале: Может быть, из совокупности штрихов постепенно формируются фигуры: они выныривают из ландшафтов, в которых пребывали всегда, и теперь становятся зримыми. Важны здесь фрагменты тел, ландшафт же — лишь дополнение к ним.
Владельцам галереи приходилось самим рисовать приглашения и плакаты, потом отдавать их в печать. Придумывать, как должны выглядеть каталоги выставок. Фолькер вскоре овладел всеми секретами фотографии.
Лиза восхищалась точностью мысли Фолькера. У него же порой возникали сложности в общении с ней — из-за ее «женской импульсивности».
— Майзель — человек любезный, ты легко могла бы договориться с ним и получить более интересную роль.
— Такой театр давно пора закрыть! В искусстве любезности ни к чему. Людей волнует вопрос о размещении новых ракет, близится закат мировой истории, а Баварский государственный театр в сотый раз показывает «Слесаря Каспара и вечную жизнь».
[138]
— Я тебя понимаю.
Однажды вечером, в начале восьмидесятых, мы сидели в ресторане «Габсбургская империя», за блинным супом
[139]
и жареной курицей, и спорили о ГДР. Лиза защищала преимущества государства реального социализма (может быть, потому, что ни разу еще там не побывала):
— На Востоке хотя бы есть программа построения общества равноправных людей. У нас же все шире разверзается пропасть между богатством и бедностью. Число безработных приближается к миллиону.
Фолькер и я приводили доводы в пользу жизни на Западе, более свободной и многогранной, но и связанной с большим риском.
Спор о двух немецких государствах постепенно сошел на нет. Но я чувствовал раздражение. Неужели Лиза стала социалисткой? Вдруг она поднялась:
— Фолькер, можно вас на минутку? А ты, Ханс, пожалуйста, посиди здесь.
Фолькер прошел за ней к барной стойке. Они сели на табуреты. Я видел: эти двое увлеченно беседуют, курят. Лиза вдруг сжала руку Фолькера, он другой рукой быстро дотронулся до ее плеча. Я не имел представления, о чем они говорят. Слышал только, как оба рассмеялись. Потом Фолькер заказал два шнапса, и они чокнулись.
Мои друзья вернулись к столику у окна веселыми, но их веселость показалась мне несколько наигранной.
— Что происходит? — спросил я.
— Мы с ним всё обговорили. — Лиза уселась и отодвинула в сторону тарелку с остатками еды. — Мы приняли решение. Конечно, я и ты по-прежнему будем друзьями. Но я препоручаю тебя Фолькеру. Оставайся с ним, тебе с ним будет лучше.
— Как, прости, ты сказала?
— Лиза препоручает тебя мне. — Фолькер сиял, но и заметно нервничал.
Тут я утратил дар речи, но, к счастью, ненадолго.
— Ладно. Только без взаимных обид. И потом, я бы сейчас тоже не отказался от фруктового шнапса.
— Посмотрим, сумеешь ли ты его удержать, — сказала Лиза Фолькеру. Тот пожал плечами. — Давай ему время от времени побурлить.
Ее слова задели меня, причем вдвойне. Я знал, что удерживать меня бесполезно. Я хотел быть открытым для новых впечатлений и не представлял себе жизни в неизменном покое. Может, поэтому я и предпочитал разновидность любовной связи, основанную на чисто формальных обязательствах — инстинктивно считая их, в долгосрочной перспективе, куда более надежным фундаментом для совместной жизни, чем полная согласованность чувств или, наоборот, бесконечные выяснения отношений. В сумятице жизни я всегда полагался на архаическое понятие этикета (приложимое и к душевным порывам). Я думал, что намеренно наносить друг другу сердечные раны — в любом случае бессмысленно.
Это всё теории… Лиза вскоре покинула Мюнхен, связав свою жизнь с театральным художником, который был еще моложе меня.
В Мюнхене же мало что изменилось. Мы с Фолькером редко ложились спать раньше трех, четырех часов утра.
Моя студенческая берлога все больше превращалась в место только для работы. Но и в квартире Фолькера ничем не нарушаемый ночной покой был редким исключением. Йенс сблизился с кружком, образовавшимся вокруг Райнера Вернера Фассбиндера. В любое время суток к нам могли нагрянуть актеры, монтажеры, осветители или просто поклонники режиссера.
— Есть здесь vino?
[140]
Я с трудом вынырнул из сна. Светало; роскошная женщина с пышными волосами стояла, прислонившись к дверному косяку, и вглядывалась в полутьму спальни.
— Нет. Вино… в кладовке… за кухней.
— Sorry. — И Ханна Шигула
[141]
снова исчезла, на прощанье неподражаемо качнув бедрами.
Светловолосый актер Дитер Шидор
[142]
и его атлетического сложения друг — оба в смокингах — как-то появились через ту же дверь, с несвоевременным «Будь здоров, Фолькер!». Позже оба они оказались в числе первых жертв СПИДа. Дитер Шидор спустя несколько недель после смерти своего спутника жизни совершил неудачную попытку самоубийства, а вскоре сам умер от той же болезни.
