Пока готовилась выставка, я был занят конгрессом бамбуковедов. Впервые мне заказали репортаж для элитного глянцевого журнала. На конгресс съехались специалисты из Франции, Мексики, Калифорнии и Шри-Ланки. Среди участников попадались также гуру и просто люди, желающие узнать что-то интересное о бамбуке. Присутствуя на докладах и слушая после, как те же темы обсуждаются за столом, я открывал для себя своеобразную, убедительную натурфилософскую систему, суть которой сводится к тому, что бамбук может спасти мир. Из недооцененной нами чудо-травы можно, оказывается, производить около трех тысяч продуктов, начиная с пищевых полуфабрикатов и кончая медикаментами. Бамбук, как я услышал в Андузе, прочнее бетона. В южном полушарии из этого материала возводят строительные леса и футбольные стадионы, рассчитанные на тридцать тысяч зрителей. Используя эту стремительно растущую траву, можно было бы приостановить эрозию берегов во всем мире и обратить вспять процесс превращения в степи районов, где были выкорчеваны девственные леса. Если сажать это хорошо приспособляемое, нетребовательное растение в карстовых областях, то можно даже, как я с удивлением узнал, успешно противодействовать предрекаемому нам потеплению земной атмосферы. Некоторые участники всемирного конгресса носили одежду из бамбуковых волокон, другие — разрабатывали методы производства энергии из этой первобытной травы, третьи — показывали коллегам диапозитивы с изображениями переплетенных стеблей лакового бамбука.
Фолькер водил участников конгресса и просто туристов к «Голубому цветку», разъяснял им смысл волшебной лестницы, помогал фоторепортерам находить наиболее впечатляющие ракурсы: «That's new. Vous ne trouverez pas ailleurs.
[191]
Завтра Голубой цветок уже отцветет».
По вечерам, совершенно измученные, мы с ним слушали концерт цикад и пили деревенское вино, сидя на террасе мадам Дортендеги, предоставившей нам комнату в своем доме. Провансальские обеды, прогулки по Андузу… — одна из немногих выпавших нам с Фолькером возможностей отдохнуть вместе.
Потом мы без остановок — если не считать посещения папского дворца в Авиньоне — поехали назад в Мюнхен. Этот наш tour de force был очень далек от понимания времени, свойственного романтикам.
Наутро после возвращения в моей комнате раздался телефонный звонок: «Приходи… Скорее…»
Я помчался к Фолькеру. Он лежал на полу, без сознания. Лицо было белым, с прозеленью. Но он дышал. Как потом оказалось, после разговора со служащим его банка у него случился инфаркт.
Под синим ветреным небом «скорая помощь» пересекла на красный свет Людвигштрассе. Прежде я зажимал себе уши, когда слышал сирену больничной машины, несущейся по ущельям городских улиц. Но с того страшного утра у меня в таких случаях возникает лишь одна мысль: «Быстрее! Быстрее!»
Методом балонной вальвулопластики Фолькеру расширили коронарные сосуды сердца. Через месяц я забирал из больницы человека, которого было трудно узнать. Мой друг постарел лет на десять. Щеки у него ввалились. Он брел по коридорам, держась за стены. Я нес чемоданчик с бельем, пижамой и туалетными принадлежностями.
Я помог ему спуститься по ступенькам на летнюю улицу.
Одолев лестницу, он остановился. Бледно-голубые глаза сверкнули. Так заявила о себе возвращенная ему жизнь. Я тоже улыбнулся, когда он показал пальцем (необычный для него жест) на желтые тюльпаны в бетонном кубе, которые редко кто замечал: «Им не хватает воды».
В другой руке он держал бутылочку спрея — на случай, если опять почувствует стеснение в груди.
Я взмахом руки подозвал таксиста.
И заметил, с каким глубоким, окрашенным нежностью удовольствием Фолькер пробирается на заднее место. Водитель услужливо придержал дверцу.
Мой друг спокойно смотрел на город, на поток машин. А ведь после недавнего несчастья всё вокруг наверняка казалось ему чудовищно вихрящимся, утомительно-ярким. Белыми руками он упирался в сиденье, чтобы по возможности смягчить тряску. Теперь прежде всего бросалось в глаза, что он очень ранимый человек. Я не мог отделаться от ощущения, что его сердце пока только пробует биться по-настоящему.
— Ты снова здесь!
Он кивнул.
Азиат, сидевший за рулем, вез инвалида; ему было невдомек, что пассажир этот ребенком смотрел из окна на горящий Дюссельдорф, потом «ради красивых уличных фонарей» переселился в Мюнхен, потом фотографировался в сценах из фильма «Фотоувеличение» и участвовал в движении 1968-го года за демократизацию ФРГ. Что этот выздоравливающий когда-то вел переговоры с самим Полем Гетти, намереваясь продать ему статую олимпийского борца работы Лисиппа; что, наконец, это он написал роман «Усталость сердца». Узкие губы Фолькера побледнели. Воротник рубашки болтался вокруг слишком тонкой шеи.
— Больше никаких сигарет, — сказал я.
Кивок.
Я положил руку ему на колено, но тут же ее забрал. Даже теперь было очевидно, что «сентиментальности» — если можно отнести к ним мой жест — его раздражают.
Хофгартен, Изартор… Бросаемые Фолькером взгляды в сущности были приветствиями, обращенными к уличному торговцу фруктами, к магазинчику, преобразованному в филиал «Мак-Дональдса», к бомжу возле фонтана «Меркурий».
— Когда ты пойдешь в реабилитационный центр?
— Мадам Дортендеги звонила? Нужно послать ей папку с газетными вырезками.
Я не стал спорить. Я уже догадался, какой абсурд — представлять себе этого человека в Вёрисхофене,
[192]
где ему пришлось бы, вместе с пенсионерами и больными, имеющими медицинскую страховку, топать босиком по холодному мелководью.
— Мадам просила передать тебе привет.
С этого дня я никогда не видел Фолькера неодетым. Для окружающих он свое тело упразднил. Понятно: он стыдился того, что больше не соответствует собственным представлениям о мужской красоте. Боялся, как бы над ним не стали смеяться или, наоборот, жалеть. Такое решение, казалось мне, повлекло за собой крайне важные следствия: отныне Фолькер исключил из своей жизни (насколько я мог судить) все взлеты, колебания, поражения, связанные с обычным эросом. Но подобно тому, как из-за нужды возросло его внутреннее достоинство, так же и тело, открывшее свою уязвимость, в каком-то другом смысле укрепилось: ранимое и бренное, оно стало тем более ценным.
От любых форм нежности — объятий, прикосновений — мой спутник жизни все решительней уклонялся.
Если я хотел… ну да, показать свою любовь, мне нужно было застать человека, который и сам меня любил, врасплох: неожиданно прижать его к себе, поцеловать высунувшуюся из-под одеяла стопу, опуститься на ковер и положить голову ему на колени.
Ситуация, не лишенная комизма.
