Его идея, можно сказать, увенчалась грандиозным успехом. Берлинская, пфальцская детвора окружала одетого в помятый костюм господина из Мюнхена и слушала, раскрыв рот, как один художник — в темноте, с помощью карманного фонарика — делал свои видения зримыми.
— Я тоже часто вижу сны.
— И как ты с этими снами поступаешь?
— Некоторые из них я пересказываю сестре.
— Что вам приходит в голову, когда вы видите картину с летающими шляпами?
[273]
Ученики младших классов устраивались на полу, напротив картины, и старательно «срисовывали» странные головные уборы. Но скоро увиденное преображалось в их головах, и в итоге они показывали Фолькеру собственные вариации на тему танцующих шляп. Фолькер, похоже, нисколько не удивлялся тому, что под шапками-ушанками и турецкими черными лохмами таятся столь большие запасы фантазии.
— Посмотри!
— Красиво. А что делает этот мужчина?
— Это женщина. Она вяжет, разматывая лунный клубок.
[274]
Музейные педагоги начали поддерживать такие акции. И на выставках Энде, и после них, в школе, дети сосредоточенно грызли кончики карандашей. Будет ли девятилетний Роберт из Восточного Берлина, когда станет взрослым, помнить, как на устроенном Фолькером турнире рассказчиков он сочинил сказку о головных уборах, исполняющих по воле Эдгара Энде «Сатурнический танец»?
«Семейство шляп. В одном темном доме жили когда-то семь шляп, несчастливое это число — семь. Все люди их боялись, потому что ходили слухи, будто они опасны. Они запрыгивали на головы людей и придавливали их души. Так шляпы обретали полный контроль над людьми. Поэтому в конце концов шляпы и были отправлены в заточение. Здесь они жили грустно и одиноко. Они были так одиноки, что постепенно теряли силы. Лишь через долгое, долгое время люди заметили, что шляпы уже потеряли власть. Тогда их вывели из дома и раздарили детям. С тех пор их надевали только в дни фашинга, а еще ими украшали снеговиков».
Одна школьница так поняла картину с крылатыми фигурами,
[275]
1946-го года:
«Был однажды красивый лес. Там водилось много зверей, а вокруг были луга с цветами. В лесу жили еще и ангелы, светлые и темные. Они следили за порядком и всех защищали. Но самих ангелов никто не видел, потому что днем службу несли светлые ангелы, а по вечерам их сменяли темные.
Но внезапно осталось только два ангела: один светлый и один темный. Все другие ангелы убежали, потому что люди построили дорогу. В тех краях стало очень шумно и грязно. Звери тоже исчезли. Цветы завяли, луга оказались вытоптанными. Лес был уничтожен.
Тогда убежали последние два ангела, светлый и темный: они больше не могли защищать лес, так как людей стало слишком много.
Хочется надеяться, что ангелы найдут еще один лес — красивый, тихий и не испорченный людьми».
В мансарде скапливались записанные на листочках из школьных тетрадей мнения о картинах и придуманные детьми сказки. Не знаю уж, по каким критериям — сперва в Берлине, а потом и в Нойштадте — жюри определило победителей, занявших на турнире рассказчиков места с первого по сороковое. Во всяком случае, каждый из этих юных сказителей получил хорошую книжку и кокарду в придачу.
Недавно мне прислали фотографии: Фолькер, опираясь о стол, стоит у микрофона, а за его спиной танцуют дети в маскарадных костюмах.
Мальчик — в ковбойской шляпе и с кольтом. Девочка — звезда под вуалью.
Три школы, названные тогда в честь Эдгара и Михаэля Энде, существуют под этими именами и сегодня.
Было солнечное утро. Он сидел на моем балконе, обхватив руками колено:
— Знаешь, у меня рак.
— Как… где?
— Рак кишечника.
— Ну и что будем делать?
Фолькер отвел глаза и смотрел теперь вниз, во двор.
— Неизвестно, что еще меня ждет.
Он медленно провел рукой по краю стола.
— Хочешь чаю?
Кивнул.
Я повторил свой вопрос:
— Что будем делать?
— Подождем окончательного диагноза.
— Живут же люди с отводной трубкой…
— Никогда! — Он бросил на меня яростный взгляд. — Не хочу.
Моей театральной выучки не хватило, чтобы найти слова для ответа живому Иову, и я долго возился у плиты.
— Тебе чай с медом?
— Нет, несладкий.
Когда я подавал чашку, мелькнула нелепая мысль: раковые больные, как правило, до прохождения лечебного курса выглядят здоровее, чем после него. Но за последние десять лет я победил так много разных болезней, что и теперь не вовсе утратил надежду.
— Как же с выставкой в Бергамо?
— Пока занимаюсь подготовкой, — сказал он. — Слишком горячий… — И отставил чашку.
— Без кипятка чай не заваришь.
Мы помолчали.
Мне хотелось, чтобы он побыл со мной.
Но он собрался уходить:
— Твое эссе готово?
— Пока нет.
— Тогда пришлешь мне позже, по факсу.
Он спускался по лестнице, держась за перила.
— Можешь сходить в аптеку? Забрать, что я заказал? — крикнул снизу.
Так близко к своей болезни он меня еще никогда не подпускал.
— Мы пойдем вместе ужинать?
В его ответном бурчании я разобрал: «Позвони» и «Что-нибудь легкое…».
Я закрыл дверь с ощущением, что, прожив вместе с ним полжизни, вижу его у себя в последний раз.
Но через два дня, после следующего посещения врача, он пришел снова — неуклюжий, светящийся радостью:
— In situ! In situ!
Я недоумевающе смотрел на медицинское заключение, которое должен был тут же понять.
— In situ. Это значит, что рак не распространяется!
На сей раз и я, радуясь, выпил вместе с ним жуткого зеленого чаю, к которому подмешал укрепляющий силы мед, хотя Фолькер этого не одобрил.
— Выставка в Бергамо перенесена на ближайшую осень! Я уже созвонился с синьорой Родескини.
— Хорошо. А что теперь?
— Облучение.
— Что ж… нормально. Мы ведь с тобой понятия не имеем, как далеко продвинулась раковая терапия.
В то время в кинотеатрах с большим успехом шел фильм по роману «Герои вроде нас».
[276]
