А Владислав Сурков вообще в беспорядках, устроенных националистами, обвинил либералов и антифашистов. «Это ведь как бы "либеральная" публика упорно вводит в моду несанкционированные акции, а нацисты и жлобы этой моде следуют. Одиннадцатое происходит от тридцать первого! - заявил Владислав Сурков. - А еще до погрома на Манежной был погром в Химках, если кто забыл… Другие люди, а жлобство то же!». Мол, либералы и антифашисты подали нацистам пример. То есть жемчужные прапорщики вообще перестанут чего-либо стесняться. Сказано же: надо «жестко пресекать» и «безусловно задерживать» всех, кто бузит.
Правда, либералы, которым Путин предложил сбрить «бороденки», сами виноваты в том, что власть поставила их в один ряд с нацистами. В свое время либералы сделали все, чтобы в России не появилось цивилизованной националистической оппозиции. В 90-е годы, когда либералы с важным видом разгуливали по коридорам власти, трясли «бороденками» с трибуны Государственной думы и контролировали ведущие СМИ, любой, кто смел заикаться о национальных интересах России, сомневаться в правильности политики толерантности, получал с их подачи клеймо фашиста и оттеснялся на край политической жизни.
Можно как угодно относиться к ИБП и ее идеологии, но нельзя не признать, что эта партия первой попыталась закрыть в русском национализме пресловутый «расовый вопрос». Если человек признаёт русскую культуру и русский язык своей культурой и своим языком, значит, он русский, утверждали нацболы. Французские правые, тот же Серж Аоуб, делают аналогичные заявления только сейчас. «Вопрос расы и этноса не играет ключевой роли. Главная проблема - расстановка и соотношение сил», - говорит бывший лидер группировки
Национал-революционная молодежь. А наши националисты кричат «Россия для русских!», и это самый приличный их лозунг. Остальные воспроизводить в печатном виде не хочется.
Если мы говорим о демократии как о лучшей форме правления по сравнению с диктатурой, то мы должны согласиться с тем, что и националисты имеют полное право на легальное существование, как во Франции, например, если они не призывают к резне и погромам. А если национализм загонять в подполье, то он будет вырываться наружу в виде оголтелого расизма и нацизма, как это случилось недавно в Москве, Петербурге, Екатеринбурге, Ростове.
Исходя из всего этого, можно сделать самый мрачный прогноз - никакого братства народов в ближайшее время не будет. Национальные противоречия в ходе совместной производственной деятельности не стираются, ибо нет производства, разрушено оно. Так что нас ждет фашистская анархия - война между бандами, организованными как небольшие армии, со своей жесткой иерархией. Банды, конечно, будут создаваться по признаку национальности, по территориям. Только что в этой ситуации делать левым? Если появится новый батька Махно, то понятно что.
АСАВ
Вместо предисловия
Вонючая одиночка - маленькая, как спичечная коробка: метр шириной, два длиной - подходящее место для того, чтобы предаться воспоминаниям. Время здесь тянется невыносимо медленно, минуты ползут, словно полупарализованные черви. Сиди и вспоминай свою жизнь, ковыряйся в мозгах.
Правда, в одиночке я сидел не один, а в компании с наркоманом, укравшим мобильный телефон, он уже находился в камере двое суток, тяжело дышал, пытался заснуть, потом вскакивал и, стуча в дверь, кричал:
- Начальник! Начальник! Открой, начальник! Человеку плохо!
Он не врал, дышать в камере было нечем, вентиляция не работала. «Да, мучительной же смертью помирал аббат Аббон, - вспомнил я сюжет «Имени розы» Умберто Эко. А еще вспоминались подводники «Курска». Наверное, это очень страшный конец, когда жизнь уходит постепенно, по мере сокращения в воздухе кислорода. А Путин на вопрос Ларри Флинта «Что случилось с лодкой?», ответил с мудацкой улыбочкой: «Она утонула». Интересно, если я задохнусь здесь, в этой вонючей, пропахшей мочой камере, что скажет ментовское начальство моей маме, моей жене, моим сыновьям? «Жвания? Он задохнулся!»…
Нет, так они, конечно же, не ответят. Задохнулся? С чего вдруг? У меня наверняка обнаружится сердечная недостаточность, и ментов совсем не будет волновать то, что я никогда не жаловался на боли в сердце. А может быть, они скажут, что я улучил момент, забежал на второй этаж, выбросился из окна и разбился насмерть. За годы работы в прессе я узнал много вариантов ментовского отмаза от смертей заключенных и задержанных.
Наркоман вновь и вновь, крича, барабанил в дверь.
За дверью молчали.
- У суки! А, какие же они суки! Козлы! -ругался мой сокамерник. - Правда, сегодня еще нормальный мент дежурит, а вчера дежурил козел, в сортир не выпускал, пришлось в бутылку ссать.
В углу камеры, рядом с дверью, стояла бутылка с мутной желтоватой жидкостью. В камере все сильнее пахло мочой.
- А этот дежурный выпускает? - спросил я, для меня это было важно: мне предстояло провести в камере десять часов как минимум.
- Этот выпускает, но редко.
Дверь камеры наконец открылась. Младший лейтенант - небольшого роста бритый крепыш с намечающимся брюхом - нарочитым басом, которым стараются говорить «деды» в армии, спросил:
- Ну?! Кому здесь плохо?
- Мне товарищ начальник, мне плохо! - затараторил наркоман. - У меня хронический гепатит, гепатит С, цирроз печени, а нас двое в камере.
- И что? Гепатит С воздушно-капельным путем не передается. Чтобы заразиться от тебя, он должен тебя в зад поиметь.
- Я задыхаюсь, воздуха нет, а от этого печень режет, а еще я в туалет хочу…
- Ладно, пошли.
- А дверь оставьте открытой, пока я в туалете, а то в камере дышать нечем, - взмолился наркоман.
- Да ты что! А если этот анархист убежит? Кто будет отвечать? Ты или я? Я! - И мент не только захлопнул дверь, но и закрыл ее на засов.
В два часа ночи моего сокамерника увезли в какой-то пункт, откуда либо отпускают на волю, либо отправляют в СИЗО. Я остался в одиночестве, и меня никто не отвлекал от воспоминаний. Сидя на грязной лавке, я силился вспомнить, когда впервые попал в «обезьянник». «Силился» - это не фигура речи. В душной камере, где я оказался после того, как меня с группой анархистов задержали на вполне легальном шествии в честь 90-й годовщины Октябрьской революции, мысли ворочались в голове, словно толстяки в постели.
Понятно, что впервые я угодил в милицию как футбольный фанат. Но когда именно? Нет, не вспомнил. Не вспомнить мне это и сейчас. Вспоминается то один, то другой привод, но какой из них первый - нет, не помню. Люди в сером появились в моей жизни, когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Но если в юности я попадал в милицию за фанатизм, то теперь - за политические убеждения. Бог меня спасает пока от длительного общения с ними, с ментами, но все же они часто ко мне возвращаются, эти гребаные менты. Я не жалуюсь, я сам себе выбрал жизнь, в которой они то и дело выскакивают, как черти из табакерки.
