«Первые – это лагерь реставраторов капитализма. Так называемые реформаторы, которые раньше были верными шавками сталинской системы – Ельцин, Афанасьев, Попов и Ко – ныне воспевают западный капитализм, рассуждают о скорейшем перенимании его опыта и конструктивном диалоге с империализмом». Мы доказывали, что предлагаемый реставраторами путь – «денационализация собственности на средства производства, приватизация промышленности, реставрация частной собственности и рыночных отношений» - выгоден прежде всего «той части бюрократии, которая, пользуясь своим привилегированным положением, за счет теневых манипуляций награбила огромное состояние. Она готова пожертвовать частью политического могущества ради того, чтобы легализовать свое воровство. Отсюда ее наглая болтовня о пользе легализации частной собственности и рыночных отношений». Нас не устраивало, что «бюрократы-реформаторы сегодня открыто братаются со спекулянтами и мафиози, возводят их преступную деятельность в ранг закона». Мы понимали, что «реставрация капитализма – это коренная социальная ломка, которая чревата непредсказуемыми последствиями», поэтому провести ее можно лишь, «опираясь на чрезвычайные меры и диктатуру»: «Сказки о «шведском рае» обернутся для советских трудящихся массовым обнищанием и диктатурой по типу фашистской диктатуры Пиночета.
«Реформаторы это понимают, - предупреждали мы. – Они уже заняли многие ключевые посты в структуре государственной власти. Набрав очки за счет популистской демагогии, сегодня они ратуют за военно-полицейский режим». В пример мы приводили Анатолия Собчака, который был тогда председателем Ленсовета и который, «являясь инициатором создания в Ленинграде свободной экономической зоны, требует ввести в стране режим чрезвычайного правления». «Кому это нравится, пусть лижут пятки реставраторам капитализма», - заявляли мы.
Не менее жесткой критике удостоились те, кто «не может совместить свое привилегированное положение с реставрацией капитализма»: «На словах эти преступники, забрызганные кровью пролетариев, борются за социализм, на деле – они желают далее паразитировать на завоеваниях Октябрьской революции: национализированной собственности и плановом хозяйстве».
Подводя итог, мы призывали бороться «за власть демократических рабочих советов», «выступить единым рабочим фронтом против новейшей опасности установления диктатуры, как просталинской, так и пробуржуазной; радикализовать методы борьбы за установление режима пролетарской демократии».
По сути, написано все верно. Но каким языком! Скажу честно: я получал творческое эстетическое удовольствие от этого языка. Ведь Brigatte Rosse писали также!
Как я еще успевал учиться и учиться неплохо, сейчас ума не приложу. Но успевал. На спецкурсе по новейшей истории я сделал доклад о «Красных бригадах», меня похвалил профессор Егоров и предложил на эту тему писать диплом. Я, естественно, согласился.
Не знаю почему, но в конце 1990 года я почти перестал обращать внимание на то, как я одет. Я срезал косу, перестал носить куртку с молниями. Ходил в джинсах, которые мама купила мне в Биробиджане по дороге из геологической экспедиции, они были на два размера больше, чем нужно – мама продолжала покупать мне вещи «на вырост», в бежевом плаще, который тоже мне купила мама и тоже в Биробиджане, в ботинках «прощай молодость», на голове – серая махеровая шапка. Если бы я был чернокожим, то выглядел бы, наверное, точь-в-точь как студент из Африки.
Именно в таком прикиде я отправился во Францию по приглашению Пьера. И Франция изменила меня.
Глава 4
Не всегда Париж
Сияющая чистотой огромная витрина с телевизорами разных размеров, в каждом телевизоре – поет Патрисия Каас. Напротив витрины стоит бородатый бродяга в сером пальто, в одной руке - мешок, другой - он дрочит, глядя на Патрисию. Патрисия, изображая сладкие плотские муки, сгибает в коленках худые белые ножки… Это первое, что я увидел в Западном Берлине, где оказался проездом, по дороге в Париж. Философ Иммануил Кант утверждал, что мы видим то, что хотим видеть. Я не хотел видеть дрочащего бомжа, честное слово.
Весь Берлин был заклеен постерами: «Ахтунг! Террористен!» И далее приводились портреты разыскиваемых бойцов Роте армия фраксион. Я захотел взять себе такой плакат на память. Зашел в полицейский участок недалеко от станции «Зообанхофф», напряг память, чтобы вспомнить немецкие слова, немецкий я учил в школе.
- Гутен таг! Вас виль зи? – спросил меня дежурный полицейский.
- Гутен таг! Их виль постер – террористен.
Дежурный посмотрел на меня с недоумением.
- Их бин студент, - попытался объяснить я, зачем мне нужен плакат. – Их шрайбе ди диплома аух террористен. Э…э…э Их виль дайне постер!
Полицейский несколько секунд недоверчиво смотрел на странного человека в бежевом плаще, в серой махеровой шапке, с большой фиолетовой сумкой из кожзаменителя на плече. То есть – на меня. Покачал головой и спокойно сказал: «Ауфвидерзейн». Чтобы я лучше понял, что он подтолкнул меня легонько к двери.
Я попытался сорвать плакат на улице, но немцы их приклеили на советь – не отодрать.
Дело было вскоре после крушения Берлинской стены, Германия только что объединилась, и западная полиция искала бойцов РАФ, которых доселе под различными легендами укрывала в ГДР «Штази». Об этом, кстати, рассказывает фильм Шлендорффа «Легенды Риты».
В Берлин я приехал рано утром. А мог и не приехать. Мое путешествие чуть было не закончилось на советско-польской границе. Георгий попросил меня купить в Париже какие-то диски, но поскольку денег у него не было, он дал мне старые советские рубли из серебра:
- Продашь их, они ценятся на Западе, а на вырученные деньги купишь мне диски. Попроси Лоранс – пусть она поможет продать.
Я постеснялся отказать Георгию в его просьбе. Взял рубли с собой. Ехал я на поезде до Берлина, где должен был пересесть на поезд до Парижа. Когда мы подъезжали к границе, проводник разнес декларации. Я не знал, вносить эти рубли в список ценных вещей или нет, и решил, что спрошу у таможенника: если нужно - впишу.
Вошли таможенники. Они вели себя грубо. В наше купе вошел плешивый и усатый таможенник. Я ему сразу сказал – вот моя декларация, но не знаю, вносить в список ценных вещей вот эти рубли, я их хочу подарить своим французским друзьям.
- Сейчас разберемся, - сказал плешивый и усатый. И крикнул в коридор вагона:
- Тут один с серебряными рублями едет, а в декларацию их не вписал.
Я так и знал, что из-за Гошиных рублей произойдет какая-нибудь история, и проклинал Георгия и его диски.
В купе вошел начальник таможенный бригады. Меня стали обыскивать.
- Это чье пальто? – спросил начальник, указывая на мой бежевый плащ.
Он сунул руку в боковой карман и достал оттуда мятый листок бумаги, развернул его и прочел:
- «Сообщение для прессы»… Та-а-а-к! Значит, антисоветчик, - он посмотрел на меня так, как в советских фильмах следователи смотрят на пойманных преступников. - Снимай его с поезда! – приказал он усатому.
